Вячеслав Рыбаков - После апокалипсиса
— Великая битва, — сказал Ингкел, — последняя битва. Ваша проклятая горючая грязь не будет больше отравлять нашу воду. Ваше железо не будет ржаветь в нашей земле…
Он сел на скамью напротив Фомы, точно так же обхватив колени руками.
Ингкел не любит меня, подумал Фома, и в то же время он единственный, с кем я могу разговаривать. Элата любил меня, потому что я бард, потому что я опять сделал кэлпи народом, вернул им гордость… И еще потому, что тогда, перед боем, он сломал меня, и я сделал, что он хотел. А потом жалел, как пожалел бы ребенок сломанную им самим игрушку. Балор хочет играть со мной в свои непристойные игры — и хотя я белый и мягкий, как личинка, его тянет ко мне. А Ингкел ненавидит меня. Его взор незамутнен. Ингкел способен мыслить. Наверное, он один из всех здесь способен мыслить.
Есть еще она, подумал он, но я не понимаю ее. Она говорит словами, и каждое слово отдельно мне понятно. Но вместе — нет.
И она сейчас королева.
А вслух сказал:
— Ингкел, я слышал, вы вовсе не потому воюете. Даже если бы люди не сделали вам ничего плохого, вы все равно убивали бы их в Дельте. Кто первый начал эту войну, Ингкел? Кто первым убил? Готов спорить, это были кэлпи.
Ингкел беспокойно пошевелился.
— Откуда ты знаешь?
— Догадался. Дочь-сестра сказала, вы воюете в силу обычая, вот и все. И тот, кто уцелеет, становится старшим.
Ингкел торопливо прижал пальцы к губам.
— Она говорила с тобой об этом? — спросил он невнятно.
— Да.
Ингкел уронил руку.
— Тогда ты и вправду бард, — сказал он, — ты будешь петь нам.
Лодки прыгали у берега в частой зыби, а вдалеке прилив гнал по Дельте гигантскую волну, но здесь слышался лишь отдаленный гул, словно где-то далеко садился на уходящую в плавни взлетную полосу грузный бомбардировщик.
Он расчехлил арфу и встал в лодке. Какое-то время он покачивался в такт волне, пытаясь найти свой внутренний ритм, потом запел:
Пока вода над зеленой волной плещет,пребудет племя людей и племя кэлпи,пребудет в мире!Будут ласкать грозных воинов Дельтыбелые королевы рода людского!Каждый станет старейшим и даст началоновому племени, коему равных не будет.Будут мужи людей ладить лодки,будут мужи кэлпи ловить рыбу,вместе потомствобудут они растить под солнцем Дельты,правду реку я — каждому будет пара,каждому будет слава,есть у людей барды,песни о мире,песни любви, объятья, брачное ложе…Каждый станет началом новому роду…
— А-а! — закричали кэлпи и ударили копьем о копье.
Лучшая моя песня, думал Фома, люди прекрасны, я люблю их, это мое племя, мои корни, мой род, равного которому нету. Кэлпи не пойдут на смерть, не пойдут на бессмысленный бой, они пришлют парламентеров, ведь они — грозная сила, их много. Ковровая бомбардировка не истребила их, как ожидалось, люди вынуждены будут пойти на переговоры… Я сам пойду на переговоры, я буду мостом, посредником, ведь на самом деле людей не так уж много, они жестоки от отчаяния, от страха, а страха больше не будет…
И ехидная улыбка Хромоножки всходила над этими мыслями, точно ущербный серп луны.
Я проклинаю битву, игрушку детей безумных,больше ее не будет петь эта арфа,только любовь в ее золотом уборе,вот что достойно истинно взрослого мужа!
И маленький пакостник Роджер бегал кругами по детской площадке, крича: «Фома — кэлпи! Фома — вонючий кэлпи!» И качались во мраке на плоту, уложенные бок о бок, бледные, как личинки навозных мух, холодные мертвые люди… Сгрудившиеся вокруг него лодки кэлпи виделись смутно, словно сквозь радужный туман. Это слезы, подумал он, всего лишь слезы…
Но он продолжал петь, и арфа Амаргена стонала под его рукой.
Пять песен спел я — песню битвы и песню смерти, песню хитрости и песню славы. Я спел песню королевы. Эта — последняя.
И тогда он поднял арфу и ударил о колено, и она всхлипнула в последний раз, точно прощая его.
— Я больше не буду петь! — крикнул он. — Я не буду петь битву! Это последняя моя песня!
— Ааааа! — кричали кэлпи, лица их с раскрытыми ртами казались странно одинаковыми, и ему стало страшно.
— Я сделал что-то не то? — спросил он себя.
Ингкел один из всей толпы не кричал, но в глазах его стояли слезы.
— Это была замечательная песня, Фома, — сказал он. — Я сомневался в тебе. Прости. Ты лучший бард, что у нас был.
— Я спел песню мира, — вздохнул Фома, усталый и опустошенный. — Я все-таки спел песню мира.
— После такой песни воины ринутся в битву, как водяные кони, — согласился Ингкел. — Такого еще никогда не было. Ты погляди на них!
— Но я не пел песню битвы, — слабо возразил Фома, — я пел песню любви.
— Маленький мальчик, — нежно сказал Ингкел и поцеловал его в плечо, — маленький мальчик. Песня любви и есть песня битвы. Как можно убивать врагов, не любя их? И ты прав, что сломал свою арфу, — продолжал он, — такую песню невозможно повторить. Это вершина. Другие барды будут петь об этом столетиями…
И тогда Фома заплакал.
— Я маленький мальчик, — говорил он сквозь слезы, — ты прав, Ингкел, я просто маленький мальчик. Что я наделал, Ингкел, что я наделал?
Но крики воинов заглушали его слова.
Я сделал что-то ужасное, думал Фома. Это потому, что я на самом деле маленький. Она что-то сделала со мной тогда, я был маленьким, а стал большим. Но не совсем большим.
— Если бард поет, — сказал Ингкел, — это открывается всем. Новое знание приходит через барда, хотя то, о чем он поет, было всегда. Ты пел про ваших дочерей-сестер. Это правда?
Фома пожал плечами. У них в классе было десять мальчишек и тринадцать девчонок. Девчонок всегда больше. Это всем известно.
— И мы все сможем стать старшими?
— Я не знаю, Ингкел, — с тоской проговорил Фома, — я пел не про это. Я пел про любовь. Ингкел, как объяснить?! Вот ваше племя, вот племя людей. Я как мост между вами. Люди не могут выжить в Дельте, они слишком привязаны к своим машинам, а кэлпи не могут бесконечно воевать просто ради войны. Вы нужны друг другу.
— Ты пел именно об этом, маленький бард, — сказал Ингкел.
— Почему ты называешь меня так? Совсем как она.
— Потому что я люблю тебя, маленький бард. — Ингкел улыбнулся. — Ты спел прекрасную песню. Такой у нас еще не было.
— И поэтому вы идете воевать.
— Конечно, — сказал Ингкел. — Как же еще. Прекрасная песня, прекрасная битва.
От лодок, плясавших на волнах выжженной Дельты, рябило в глазах. Ночь была глухой и черной, луна спряталась в тучах… Кэлпи умеют вызывать тучи, подумал он, умеют приказывать ветру, умеют говорить с деревьями… И я так и не узнал, как это у них получается. Господи, да они все здесь! Все кэлпи Дельты!
— Вы все погибнете, — сказал он, — и люди погибнут. Не все, но многие.
— Кто не гибнет, станет старейшим, — ответил кэлпи, — таков закон. А у вас есть дочери-сестры?
Вряд ли Доска похожа на дочь-сестру, подумал он. Или мать. Или маленькая сопливая Лисса.
— У людей нет дочерей-сестер, — сказал он безнадежно, — у них есть просто дочери. И сестры.
— Вы — удивительное племя, — нежно сказал Ингкел.
И воины в лодках, грозные воины кэлпи застучали древками копий о днища лодок.
И закричали:
— Веди нас, бард!
Господи, думал Фома, что я наделал, что я наделал! Это потому, что я все-таки не кэлпи, я не понимаю всего. Я вообще ничего не понимаю. Они способны думать только о войне, слышать только боевые песни, но почему, почему? Я должен понять, я должен остановить их. Самолеты с Суши отбомбились и улетели, и если бы я не увел кэлпи к запретному острову, из них мало бы кто уцелел. А значит, Территории не ожидают нападения кэлпи. Во всяком случае, не думают, что их осталось так много. И что они опомнятся так быстро. Я предал людей. Я все время предаю. Я предал всех.
И я не могу остановить их.
У меня больше нет арфы.
Но я пел без арфы, я смогу, только нужно спеть правильную песню. Ах, если бы я мог знать, какая песня правильная! Но я всего лишь маленький мальчик, белая личинка, которой не суждено стать крылатой тварью.
Но она, подумал он.
Она теперь королева!
А королева может приказать.
Нужно найти правильные слова для одного-единственного слушателя, подумал он, а я — ее бард. Нужно найти слова любящего для любящей.
И она прикажет остановить войну.
Она королева.
Она поймет меня.
Он вновь сердито потер глаза. Черные точки лодок парили в мутной пелене.
Это от слез, подумал он, это от слез…
Он обернулся к Ингкелу.
— Я должен вернуться, — сказал он, — к ней. На остров.
