Дмитрий Емец - Вселенский неудачник
На диване у стены лежал молодой мужчина с пышной рыжей шевелюрой. Лицо у него было нормального цвета – того цвета, какой бывает у очень рыжих людей, – да и ногти не отливали синевой, как у мертвецов, из чего я заключил, что этот человек жив. Я громко крикнул, чтобы он не валял дурака и просыпался, но рыжеволосый остался неподвижным. Тогда я решился потрясти его и выполнил это довольно энергично, но мужчина никак не реагировал на тряску и щипки, а тело его было словно деревянное. Испытывая нехорошее предчувствие, я снял шлем и приложил ухо к его груди: сердце не прослушивалось, но все равно сложно было поверить, что этот человек мертв. Скорее рыжий мужчина был в состоянии шока, летаргического сна или чего-нибудь в этом роде, возникшего в результате реакции на стресс.
В таких сомнительных случаях правила запрещали производить погребение, да я и сам не рискнул бы пойти на это из опасения убить живого человека. С величайшим трудом я надел на лежащего мужчину скафандр: его ноги и руки почти не сгибались, и пришлось изрядно попотеть, прежде чем это удалось. Я приготовился уже взвалить его на плечо и перетащить к себе в ракету, но тут мне пришло в голову, что пострадавший мог быть не один, тем более что на полке для чистой посуды стояли две тарелки, два стакана, а у кровати, на которой я нашел рыжего, был еще верхний ярус.
Взяв со стола корабельный журнал, я пролистал его и увидел, что звездолет назывался «Пиранья» и на его борту находились двое: некие Акиро Магинава и Патрик Кариган – японец и ирландец. Как я понял, они были коммерсанты, занимавшиеся тем, что скупали по дешевке небольшие астероиды и средних размеров планетки, а потом перепродавали их рудодобывающим корпорациям.
Из последней записи следовало, что они торопились на Ригель и решили срезать путь через туманность Ориона, а после этого уже не было ни строчки.
Рыжий, которого я нашел на кровати, точно был ирландцем, значит, мне предстояло найти японца. Я стал заглядывать повсюду, но Акиро Магинаву не обнаружил. Более того, его скафандр на вешалке отсутствовал, из чего я сделал неутешительный вывод, что японец в момент аварии находился в срезанной части звездолета и погиб.
Сняв шлем, я склонил голову, поминая погибшего астронавта. В другое время, воспользовавшись этим печальным поводом, я бы обязательно предался философским размышлениям о непредсказуемой воле рока и о том, что никто из нас не ведает своего последнего часа, но теперь, посмотрев случайно в иллюминатор, обнаружил, что трос, соединяющий пострадавший звездолет с моим, представляет собой ледяной стержень, готовый вот-вот оборваться. Надев шлем, я взвалил ирландца на плечо и, едва не нажив себе грыжу, так как он оказался весьма тяжелым, перетащил беднягу в свою ракету.
Уложив его на диван, я задраил люк и взял курс на Ригель. Хотя раскаленный докрасна центр туманности я уже миновал, холодные газовые облака по-прежнему не позволяли разогнаться, и, как ни подгоняло меня нетерпение, приходилось тащиться еле-еле.
Разделив в столбик расстояние до Ригеля на мою теперешнюю скорость[12], я получил неутешительный результат, исходя из которого попасть в нужное место можно было не раньше чем через десять дней.
Укрыв летаргического спутника пледом с головой, чтобы своим окостенелым видом он не наводил на меня тоску, я поставил ракету на автопилот, лег на раскладушку и мгновенно уснул.
Наутро я обнаружил, что моя зубная щетка торчит в стакане щетиной вниз. Это мне не понравилось. Я хорошо знаю, что всегда оставляю щетку щетиной вверх. Возможно, для кого-то это и пустяк, но я – человек довольно аккуратный и вдобавок имеющий свои пунктики, сформировавшиеся за годы холостяцкой жизни[13]. Это только постороннему покажется, что у меня в ракете бардак: на самом деле каждая вещь имеет свое строго фиксированное место. В том числе и щетка. Подумав, я объяснил все тем, что смертельно устал вчера, так устал, что сунул щетку не глядя.
Едва я открыл жалюзи иллюминатора, как тотчас каюту залили светло-розовые и багряные сполохи туманности Ориона. Нейтронные и протоновые вихри разогревали газ, окрашивая его в самые невероятные тона, так что казалось, будто вокруг буйствует северное сияние.
Некоторое время понаблюдав полыхание красок, я закрыл жалюзи и отошел от иллюминатора. Не знаю, как у кого, но у меня созерцание бушующих космических стихий – будь то взрыв сверхновой или столкновение белого карлика с красным гигантом – всегда вызывает одно желание – подкрепиться. Доктор, которому я рассказал об этой своей особенности, заявил, что таким образом мой организм борется с психическими нагрузками.
– Еда – это ваш щит выживания! – сказал мне он и рухнул лицом в салат. Доктор тоже боролся с нагрузками. Другим проверенным способом.
Включив молекуляризатор, я даже не стал тянуться к клавиатуре, чтобы набрать название блюда, – мне отлично было известно, что в конечном счете получу или манную кашу, или гороховый суп.
Для того чтобы поднять себе аппетит – ибо ни то, ни другое давно уже не вызывало у меня ничего, кроме глубокого рвотного рефлекса, – я полез в холодильник. Там, на верхней полке, рядом с химическими реактивами и бачками с ракетной смазкой, хранился большой кусок ветчины и оплетенная бутыль домашнего виноградного вина. Эти деликатесы, которые переслала на Бетельгейзе одна моя родственница, составляли НЗ – неприкосновенный запас, который я, тренируя волю, запретил себе трогать до Нового года.
Обычно, завтракая, я выставлял ветчину на стол и, плотоядно глядя на нее, пожирал манную кашу. Так я обманывал если не желудок, то хотя бы зрение.
Обычную процедуру я хотел проделать и сейчас, но, едва вытащив ветчину из холодильника, чуть не завопил от ярости, досады и обиды в соотношении этих чувств примерно 10:7:5. На одном из краев ветчины, самом, на мой взгляд, аппетитном, ибо там прожилки мяса образовывали своего рода гастрономическую Крейцерову сонату, явственно просматривались следы зубов. Кощунство того, кто грыз ветчину, зашло так далеко, что, надкусив, он заботливо прикрыл это место полиэтиленовой пленкой, заботясь о том, чтобы ветчина не заветривалась.
Перестав молотить кулаками по холодильнику, я задумался: не отгрыз ли ветчину сам – например, ночью, ведомый голодным подсознанием. Взвесив все, я счел это предположение абсурдным. Даже во время лунатических припадков, случающихся со мной иногда после ранения крошечным метеоритом и трех или четырех сотрясений мозга, я никогда не трогал ветчину, ибо она для меня – символ недоступной мечты, некий эстетический идеал, на который я не посягнул бы раньше времени ни при каких обстоятельствах. Вдобавок во сне, в бреду, в жару, в любом другом бессознательном или полубессознательном состоянии я не стал бы грызть ветчину, а наверняка отрезал бы ножом.
Внезапно страшное подозрение охватило меня. Я подскочил к дивану, на котором оставил ирландца, и сдернул с его лица плед. Патрик Кариган лежал в том же положении, что и вчера: глаза закрыты, руки вытянуты вдоль туловища, а румяное лицо имело вполне довольное выражение. Некоторое время я гипнотизировал его взглядом, но ирландец оставался невозмутимым, и я усомнился: неужто нервный похититель ветчины, вцепившийся в нее с такой жадностью, что не воспользовался даже ножом, мог иметь такую выдержку? На всякий случай я приложил ухо к груди рыжего: сердце по-прежнему не прослушивалось; на зеркальце же, приложенном к губам, минуту спустя появилось крошечное пятнышко тумана – значит, ирландец все-таки дышал, однако так слабо, что мои подозрения, будто это он взял ветчину, развеялись. Действуя строго по медицинскому справочнику, я сделал ему укол глюкозы и, вновь накрыв пледом, занялся своими делами, выкинув странное происшествие из головы.
Во второй половине дня, в целях самообразования пытаясь прояснить для себя основную доктрину философии Гегеля, я почувствовал головную боль, встал, чтобы немного пройтись по каюте. Мимоходом бросив взгляд на раковину, увидел в ней грязную тарелку со следами манной каши. Это открытие меня поразило – я хорошо помнил, что с утра ее вымыл.
Вновь метнулся к ирландцу и опять не смог его ни в чем уличить. Повторно вымыв тарелку, я с возмущенным грохотом поставил ее на сушку и задумался, как это Патрик Кариган ухитрился позавтракать так, что я не заметил? В конце концов пришел к выводу, что он сделал это, когда я плескался в ванне.
Решив поймать ирландца с поличным, я караулил его до самого вечера, но он так ни разу и не пошевелился. Еще бы, думал я, натрескался, отчего бы теперь не поваляться? Часов до трех ночи я держался, а потом моя подозрительность начала казаться мне самому идиотской, и я уснул.
Утро показало все издержки моей доверчивости. На ветчине появились новые следы зубов, бутыль с вином обмелела на целый палец, а в раковине выросла гора немытой посуды. Ах да, и щетка, разумеется, стояла щетиной вниз!
