Юлия Славачевская - Замужем за Черным Властелином, или Божественные каникулы
— Р-р-р! Гав! Шш! Хаф! Шш! Мм…
— Не увлекайся там очень! — посоветовала я, когда звуки стали весьма подозрительными. Дядя тоже согласно покивал головой, подтверждая мои слова.
— Ваше величество, — вернулась я к разговору. — Вы бы не могли просто удовлетворить мое любопытство и дать мне посмотреть этот замечательный ларец. Поелику я уже тут и хотела бы воспользоваться сим преимуществом, но не тщилась преступать грань приличия и превышать свои и без того скудные полномочия?!
Скелет просто расцвел, слушая мой спич, и радостно кивал головой на каждом цветистом обороте.
— Ву копроне? — закрепила я на ломаном французском.
Вспомнила, как Тарас ломал язык, выговаривая «нузавон» — «у нас есть» и получая на выходе «нусавон» — «мы знаем». Ну путал братик «с» и «з», так и что? Но если учесть, что глагол avoir — «иметь» является во французском языке главным вспомогательным глаголом, с помощью которого строятся времена, то путать «нузавон» с «нусавоном» категорически нельзя. Чему и было подтверждение.
Вышел Тарас к доске на уроке французского языка. В тот день Ольга Григорьевна, бывшая в курсе его проблем, заболела. Ее пришла замещать директор школы, Маргарита Павловна, дама широкая во всех отношениях.
Так вот, вышел Тарас и решил польстить преподавателю:
— Ту эбэль комунрос!
В оригинале «з» и перевод — «ты прекрасна, как роза». Я бы эту даму даже раффлезией не назвала!
Маргарита Павловна услышала «с» и взревела:
— Я кляча?! Я кляча?!!
На что Тарас вежливо ответил:
— Если вам так хочется!
За что и был награжден двойкой в четверти.
Ой, что-то я отвлеклась! Ностальгия свербит дрелью и делает аллергию по всему телу.
Скелет французскому был не обучен и замер в ожидании перевода. Необразованные они тут. Были бы образованные — знали бы: скелеты не оживают!
Мне пререкаться и упрашивать надоело. Тем более появился печальный аралёз и пантомимой сообщил — собачка упокоилась в недрах хранилища и он, как сочувствующий, воздвиг ей курган! Себя, кстати, тоже не забыл. В смысле, на аралёзе было понавешено столько побрякушек… Лапы по самое не балуйся в браслетах, вся грудь в крестах, извините — в ожерельях, на башке диадема…
Дядя воспринял кончину старого друга трагично и в знак скорби снял корону, приложив ее к впалой груди. Корона застряла зубчиками в ребрах и доставаться категорически отказывалась. Скелет удвоил усилия и вырезал себе на ребрах ерзающим предметом власти с острыми зубцами что-то крайне замысловатое, но явно неприличное.
Иначе зачем дяде отбрасывать ларец и метаться по сокровищнице в поисках плаща?
— Вам помочь? — в очередной раз отскакивая от пробегающего скелета, спросила я.
Дядя резко притормозил и пошел за оказанием первой медицинской помощи.
Я, правда, забыла ему сообщить, что меня в школе даже с ОБЖ выгнали, чтобы не путала ядовитые газы с сивушными маслами! Но это уже мелочи. В конце концов, у него, кроме костей, ничего не осталось и вредить было нечему…
С этой мыслью я уперлась ногой ему в тазобедренную кость и рванула корону. Корона вылетела с тремя ребрами и полетела дальше, почему-то прихватив меня с собой. Так сказать, с попутным ветерком…
Остановились мы в какой-то тяжелой, холодной куче, из которой к тому же мне что-то сыпалось за шиворот.
— Дас ист фантастиш! — простонала я, выкарабкиваясь.
Скелет печально рассматривал принудительную вентиляцию. Мне стало стыдно, и я как честный человек пошла возвращать ребра владельцу. Общими усилиями мы все же приладили их назад, примотав с двух сторон цепочками. Клево так стало!
Пока приматывали, корону я водрузила себе на голову, и когда пришел момент экспроприации в пользу скелета — оказалось, здесь классический пример экспроприации экспроприированного: корона категорически отказывалась сниматься.
— Мыло есть? — прошипела я сквозь зубы.
Дядя изучил рекогносцировку, плюнул, отфутболил ларец и пошел предаваться печали куда-то в дальний угол. Вскоре оттуда раздался хлопок пробки и запахло спиртным. Интересно, а куда он заливать собрался?
Аралёз толкнул меня сзади носом, призывая на трудовые моральные (аморальные!) подвиги. В смысле, тырить все, что не приколочено гвоздями.
Поначалу я еще пиратскому призыву имела мужество сопротивляться.
— Как-то неприлично пихать барахло по карманам… — взывала я к сознательности, своей и чужой. Моя промолчала, зато ответил аралёз и притащил мне в зубах ободранную кожаную сумку.
Ох ты ж! Деваться некуда: грабить так грабить!
— Думаешь, если я все запихаю вовнутрь, то будет не видно, а значит — не стыдно? — полюбопытствовала я.
Пес кивнул и начал носом подгребать предметы, видимо остро мне необходимые в этой жизни. Долго я не сопротивлялась. Царь я или не царь?!!
Пока я гребла все подряд без оценки стоимости и оно легко умещалось в эту замызганную торбочку, аралёз решил, что нам вдвоем скучно. Дядю считать не будем, он активно растопыривал чакры в нирвану и тихо наливался спиртным в уголке. Мой провожатый пригласил на посиделки остальных аралёзов.
Теперь по сокровищнице топотало два десятка здоровенных мохнатых псин, пытающихся изукраситься в меру сил и возможностей. Причем эти ходоки даже сумочку мою принесли вместе со шлемом.
На радостях я захотела угостить помощников остатками пирожков, а себе достать фляжку с отваром. Полезла в сумку — и разочарованно присвистнула. Фигли! Пакет с пирожками и серебряная фляжка с отваром исчезли.
Зато кто-то (убила бы гада!) сунул туда пергаментный пакет с заварными пирожными и второй, набитый бутербродами с бужениной, семгой и колбасой. И две бутылки холодного пива! И кока-колу! А вот не буду жрать! Принципиально!
В разгар нашего гоп-стопа вдруг раздался вежливый стук в дверь. Мы замерли. Даже скелет высунулся из своего облюбованного угла и заинтересованно выпялился на створки.
— Подкрепление ждешь? — шепотом спросила я.
Дядя замотал головой и показал запыленную бутыль с вином.
— А-а-а, собутыльников… — сообразила и нечаянно уронила один из кубков на золотой шлем. Звон стоял — заслушаться можно!
Дверь немного походила ходуном, но устояла. Кто к нам пожаловал, я догадывалась, но почему не может войти…
— Балда! — шлепнула я себя по лбу, забыв выпустить из руки еще один кубок.
Звон повторился. Все заслушались.
— Я ж этим мордам приказала дружить вечно и нерушимо! Ну вот они и того… послушались! Интересно, он их уговаривать будет объятия разжать или сразу за болгарку возьмется?
— Илоночка, — ласково раздалось за дверью. — Девочка моя, а что ты там делаешь, а-а-а?..
Врага нужно нейтрализовать и оглушить. Чем будем глушить? Можно тротилом, но опыта нет. Тротила тоже. Хорошо, тогда деморализуем?.. Психически…
И я, собравшись с духом, заголосила:
Водку я теперь не пью,Колбасу не кушаю,В сейфе я теперь сижу,Иртихала слушаю!
Две последние строчки я выпевала вместе с аралёзами. Они тоскливо подвывали и искали у меня совесть. Та сама заслушалась, поэтому на левые посторонние призывы молчала, как рыба. Об лед. Вовне тоже воцарилось молчание, что позволило мне стырить еще пару ковчежцев, три медальона и одну диадему.
— Со-о-олнышко, — некоторое время спустя позвал оправившийся от культурного шока Иртихал. — Краса-авица моя…
Плохо подействовало, если он еще выговаривать такие слова может. Крепкий мужик. Обычно ломаются сразу и дальше только нецензурно и с рукоприкладством. Надо ему повторить на «бис»!
Милка че, да милка че?Никак, влюбился горячо?Не влюбился горячо?Тогда мотай через плечо! —
спела я с душевным надрывом под аккомпанемент аралёзов.
На мое художественное (от слова «худо») исполнение вылез уже дядя и очень обиделся.
Скелет потряс пустой бутылью и показал щелчком по челюсти и разведением рук в стороны, что я его лишила удовольствия от опьянения, и как следствие, похмелья, по каковому поводу он шибко расстроен.
Мне в который раз стало стыдно, и я подмазала дядю иртихаловскими деликатесами вкупе с пивом. Дядька подобрел и умелся обратно, подарив Илоночке от всей широкой души державу.
Мило так запустил. Мне. В голову. Какой добрый!
— Давай поговорим! — задушевно предложили за дверью. — Обсудим дела наши скорбные…
— Наглый плагиат! — прошипела я, громко сопя и не особо реагируя на вражеские призывы, потому что ковчежец в сумку не влезал по размеру.
— Илоночка, счастье мое, открой, и я буду любить тебя до конца твоей жизни! — надрывался Иртихал.
— Который наступит прямо сразу после открывания! — догадалась я и в отместку спела новую арию:
