Клёст - птица горная (СИ) - Ключников Анатолий

— Может, хотя бы премию подбросите? Дляобустройства на новой должности.

— Бухгалтерскими вопросами наша служба не занимается. Если ваше командование сочтёт возможным — то ради Бога, — сухо ответит Плешивый.

— Но Вы ведь могли бы замолвить своё словечко… все-таки — спасение авиатора!

— Во-о-о-о-о-н! Бога душу мать!.. — взбешенный Плешивый подскочил, трахнул по столу кулаком…

…, и я снова удивительным образом оказался снаружи шатра, совершенно не помня, как уходил. Волшебники, блин! И грошика ломаного у таких никак не вырвешь, как кость у голодной собаки.

— Пошли, Чалка! Ну их… не любят нас тут.

Она фыркнула.

Не успел я как следует подумать о том, чтонужно сделать для перехода на новое место, как из города вернулся Штырь. Да, очень рано. И, да, с редким трофеем…

Он вёл за руку девчушку лет шести, с белокурыми волосами и огромными голубыми глазами на круглом личике. Она явно жила в небедной семье: её розовое платьишко имело пышный подол, да и башмачки были добротными, — с массивными, надёжными медными пряжками. Пожалуй, если ей замереть неподвижно, то простодушный прохожий скажет, что это — кукла, очень богатая и редкая кукла.

Вот только это небесное создание оказалось перепачкано кровью, грязью, пылью и сажей так, что, как говорится, и мать родная не узнала бы. Божественные волосы спутались, а изорванное платье имело плачевный вид.

Собственно, одежда, причёска — это всё ерунда: любого можно отмыть, приодеть и причесать. Хуже всего было другое: ребёнок был напуган до глубокого шока и подавленно молчал, не в силах вымолвить ни слова, и только смотрел на мир огромными глазами, в которых отражался пережитый ужас, прижимаясь к бедру Штыря, сжимая своей ладошкой его лапу.

— Это что такое? — спросил я, потрясённый едва ли не настолько же, как бедная девочка.

— Вот… нашёл… родителей потеряла…

— А… ты совсем дурак, что ли?!! Зачем притащил ребёнка в лагерь с мужиками?!!

— Тут такое дело, командир, — замялся Штырь. — Я, этого… уйти мне надо. Вот возьму малышку — и пойдём с ней вглубь Ледогории, где войны нет…

— Штырь, дорогой мой, — я совсем свалился на простецкий жаргон, не в силах вести разговор в командном ключе. — Тебя вчера по башке ничем не били, нет? Может, тебя контузило, а я и не в курсе?

— Не надо, командир, — тот покачал головой. — Я серьёзно. Смотри сам: война окончится — и куда мне? Служить, смерть искать? — это тошно. Если бы с тобой — тогда да, но ты ведь свалишь от нас — и всё. Снова стать «лопухом»? Старые дружки придут, будут чего-то от меня требовать, понты гнуть, и я опять покачусь по той же дорожке. А это — ещё более тошно, чем воевать…

Хм, рассуждает, вроде бы, вполне трезво.

— И что дальше? — поторопил я.

— Вот я и решил: надо начинать новую жизнь, и там, где меня не знают и вряд ли найдут. Ледогория — самое то: до неё пока дойдёшь, — все башмаки истопчешь. И начинать надо с чего-то хорошего, чтобы по людски. Я — не Кашевар, изысканную стряпню делать не умею, но уж дрова-то наколоть смогу: слава Богам, — армия научила кое-чему.

Вот я и решил: стану отцом этому ребёнку. С ней ледогорцы меня где хочешь примут, и миску каши дадут: я буду всем говорить, что служил наёмником в ледогорской армии, что нас разбили, а мне удалось спастись и ещё ребёнка вытащить. А я уж постараюсь ей на приданое накопить, чтобы замуж достойно вышла. Расшибусь, но сделаю.

Он говорил с такой душевной прямотой, что меня пробрало до костей. Я бросился в палатку, сунулся в мешок, достал кусок копчёного мяса и вынес его малышке. Она недоверчиво посмотрела на мою руку, потом подняла глаза на лицо Штыря — тот кивнул. Девочка взяла мясо, сунула в свой коралловый ротик, принялась старательно, аккуратно (как настоящая дворянка!) мусолить, не в силах разгрызть твёрдый мясной сухарь сразу.

— Ты точно уверен, что хочешь ЭТО сделать?! — жёстко спросил я.

— Да. Пора начинать жить так, чтобы тебя уважали, а не боялись. Эта девочка — мой шанс, сам Пресветлый позволил мне её спасти. Это — его знак.

Он взял малышку на руки и посадил себе на локоть. Она внимательно посмотрела на его шею, провела пальчиком по его похабной татуировке и вдруг сказала:

— О, змейка…

— Тебе будет трудно объяснять людям ЭТО, — я кивнул на его рисунок, увлечённо изучаемый девочкой. — Ледогорцы просто повесят тебя на первом же суку — и все дела. Лучше оставь ребёнка и не дури. Найдём мы ей мамку в ближайшем селе — не пропадёт.

Похоже, крошка испугалась моих слов или поняла, что у неё отнимают её дядю-защитника. Она посмотрела на меня обиженно и вдруг заревела, уткнувшись носом в шею уголовнику, бросив мясо и обняв его за плечи.

— Объясню уж как-нибудь, — буркнул Штырь, укачивая девочку. — Мне идти надо, командир. Отпусти, прошу, будь человеком. Скажи, что меня убили.

— Ты пропал без вести, — вздохнул я, махнул рукой и принялся торопливо собирать его мешок, засовывая туда хлеб, мясо и почти все свои деньги, вырученные за вино, которые держал в палатке, а сбоку прицепил его котелок. Отсыпал и крупы, завёрнутой в тряпицу, — мешок оказался забит под завязку. Терпеть не могу женские слёзы — они полностью меня разоружают. Особенно детские.

Я вышел, ткнул егособранным мешком в грудь:

— Иди, и да помогут тебе Боги. И больше никого не убивай, приказываю тебе. Только ради защиты ребёнка, а больше — ни-ни. Иначе плохо кончишь, а её в бордель заберут. Я бы тебе и лошадь дал, и телегу, но в военное время по дорогам шляются разбойники и дезертиры, а они тебя даже за худую лошадь на куски порвут: её, если не продашь, то сожрать можно. Так что прости, БРАТ.

— Нашим привет передавай, — он закинул протянутый мной мешок на плечо, даже не осмотрев содержимое.

И пошёл себе прочь, унося малышку, обнимавшую его за шею… А я ему так и не сказал, что меня переводят, — так сильно растерялся. Ну, и ладно: пусть помнит меня только как своего командира.

«По крайней мере, у него свежий шрам на лице, и никто про него не подумает: врёт, что воевал. И на шпиона совсем не похож.»

— Он был не трепло, — ко мне подошёл Философ и тоже начал смотреть в спину уходящего Штыря. — Он хочет начать другую жизнь, но пока не понимает, что для этого надо сначала начать смотреть на мир другими глазами…

— …, а для этого накуриться твоей дряни, что ли?

— А хотя бы… два-три раза покуришь, и поймёшь, что наш мир — многолик, и ты можешь стать в нём всем, кем захочешь. Даже папашей.

— У меня завтра тоже начинается другая жизнь: меня переводят охранять авиаторов. Оставлю Шмеля вместо себя. Живите дружно.

— Ну, вот, и ты становишься ближе к небу. Хотя и не куришь мои цигарки. Да тебе и не нужно: ты и так живёшь, как тебе нравится. Я могу искурить хоть полный мешок, но всё равно никогда не побегу на штурм целой баррикады в одиночку. Кашевара вашего убили — что тебя ещё могло бы удержать в нашей грязи? А там кормят получше, знаю.

— Живи долго, Философ. Пусть у тебя смерть будет такая, какой тебе хочется.

— Красиво сказал. Мне тебя будет не хватать.

— Мне с тобой тоже было не скучно…

И я снова потопал к полковому писарю: диктовать рапорт по итогам последнего боя. Кого убили, кого ранили, кто пропал без вести, и кого нужно премировать за героизм. Какое оружие имеется в наличии, и какое ещё требуется.

Затем принёс эту писульку сотнику, чтобы распрощаться. Он, которого из-за меня пару раз дёргали в шатёр командующего, вознёс очи к небесам и горячо возблагодарил Господа Бога нашего, Вседержителя, и осенил себя знаком Пресветлого. Даже рапорт не читал.

Мне осталось только собрать свои пожитки и отправиться в ставку командования. Чалку пришлось оставить, поскольку она числилась в обозе.

А ближе к ночи меня доставили в авиационный отряд.

На новой службе

Новая служба показалась мне сущим праздником. Летунов охранял целый ЛЕГИОН, — правда, без кавалерии и метательных машин, но имевший те же стреломёты. Аэроплану требовалась полоса ровной земли для разбега перед взлётом — в горных условиях сапёрам приходилось снимать очень много каменистого грунта, — и это там, где удавалось найти боле-мене подходящий участок.