Генри Каттнер - Робот-зазнайка (сборник)
— А вы-то когда успели вернуться? — решительно спросила Сью.
Клеф одарила ее улыбкой.
— Вы, должно быть, и есть та самая крошка мисс Джонсон.
Дело в том, что я вообще никуда не ходила. Мне надоело осматривать достопримечательности, и я спала у себя в комнате.
Сью не то вздохнула, не то недоверчиво фыркнула. Они с Клеф обменялись молниеносными взглядами, но это мгновение длилось, кажется, целую вечность. За короткую паузу, не более секунды, они без слов все сказали друг другу.
В улыбке Клеф, адресованной Сью, Оливер прочитал ту же спокойную уверенность, которая, как он видел, была свойственна всем этим странным людям. Он заметил, как Сью мигом дала ей оценку от головы до кончиков туфель, а сама выпрямила плечи, подняла голову и провела ладонями по плоским бедрам, расправляя складки своего летнего платья. Она посмотрела на Клеф сверху вниз, надменно, подчеркнуто.
С вызовом. Ничего не понимая, он перевел взгляд на Клеф.
Линия ее плеч образовывала мягкий наклон, а платье, стянутое поясом на узкой талии, ниспадало глубокими складками, подчеркивая округлость форм. У Сью была модная фигурка, — но Сью уступила первой.
Клеф продолжала улыбаться. Ни слова не было сказано, но они внезапно поменялись местами. Эта переоценка ценностей была вызвана одной лишь безграничной самоуверенностью Клеф, ее спокойной, властной улыбкой. Вдруг стало очевидно, что мода не стоит на месте. Странная и, казалось бы, давно устаревшая плавность линий, свойственная Клеф, неожиданно превратилась в эталон. Рядом с ней Сью выглядела смешным угловатым существом неопределенного пола.
Оливер не мог понять, как это произошло. Просто в какую-то долю секунды власть перешла из рук в руки. Красота почти целиком зависит от моды: что прекрасно сегодня, было бы нелепым поколения за два до этого и покажется нелепым через сто лет. Да что там нелепым, хуже — старомодным, а потому немного комичным.
Именно так и выглядела теперь Сью. Для того чтобы все присутствующие убедились в этом, Клеф понадобилось лишь чуть-чуть больше самоуверенности, чем обычно. Как-то сразу и бесспорно Клеф оказалась красавицей в полном соответствии с модой, а гибкая и худенькая Сью, ее прямые плечи стали, напротив, до смешного старомодными, каким-то анахронизмом во плоти. Сью было не место здесь. Среди этих странно совершенных людей она выглядела просто нелепо.
Провал был полным. Пережить его Сью помогли только гордость да, пожалуй, еще замешательство. Скорее всего, до нее так и не дошло, в чем дело. Она наградила Клеф взглядом, полным жгучей ненависти, а затем подозрительно уставилась на Оливера.
Припоминая впоследствии эту сцену, Оливер решил, что именно тогда перед ним впервые отчетливо забрезжила истина. Но в то время он не успел додумать все до конца, потому что после короткой вспышки враждебности трое из ниоткуда заговорили все разом, как будто, спохватившись, попытались что-то скрыть от чужих глаз.
— Такая чудесная погода… — начала Клеф.
— Вам так повезло с домом… — произнесла госпожа Холлайа, но Хара перекрыл их голоса:
— Клеф, это вам от Сенбе. Его последняя работа, — сказал он, поднимая над головой красный кожаный футляр.
Клеф нетерпеливо потянулась за ним, и пуховые рукава скользнули вниз. Оливер успел заметить тот самый таинственный шрам, и ему показалось, что у Хары под манжетом тоже мелькнул едва заметный след, когда он опустил руку.
— Сенбе! — радостно воскликнула Клеф. — Как замечательно! Из какой эпохи?
— Ноябрь 1664 года, — ответил Хара. — Разумеется, Лондон, хотя в одной теме, по — моему, возникает ноябрь 1347-го. Финал еще не написан, как вы можете догадаться.
— Он бросил беспокойный взгляд в сторону Оливера и Сью.
— Прекрасное произведение, — быстро продолжал он. — Чудо! Но, разумеется, для тех, кто понимает в этом толк.
Госпожа Холлайа с деликатным отвращением пожала плечами.
— Уж этот мне Сенбе! — изрекла она. — Очаровательно, не спорю, — он великий человек. Но — такой авангардист!
— Чтобы оценить Сенбе, нужно быть знатоком, — слегка подколола ее Клеф. — Это все признают.
— Ну, конечно, мы все перед ним преклоняемся, — уступила Холлайа. — Но признаюсь, дорогая, этот человек порой внушает мне ужас. Не собирается ли он к нам присоединиться?
— Надеюсь, — ответила Клеф. — Поскольку его… хм… работа еще не закончена, то наверняка присоединится. Вы же знаете его вкусы.
Холлайа и Хара одновременно рассмеялись.
— В таком случае я знаю, когда его можно будет найти, — заметила Холлайа. Она взглянула на Оливера — он внимательно слушал — и на умолкшую, но все еще очень сердитую Сью. Затем, взяв бразды правления в свои руки, она вернула разговор к той теме, которая ее интересовала.
— Вам так повезло с этим домом, Клеф, дорогая моя, — многозначительно объявила она. — Я видела его в объемном изображении — позднее, — и он все еще оставался великолепным. Подумать только, какое удачное совпадение. Не желали бы вы аннулировать ваш договор, разумеется, за соответствующее вознаграждение? Скажем, за местечко на коронации…
— Нас ничем не купить, Холлайа, — весело оборвала ее Клеф, прижимая к груди красный футляр. Холлайа смерила ее холодным взглядом.
— Вы можете и передумать, дорогая моя, — сказала она. — Еще есть время. Тогда свяжитесь со мной через мистера Вильсона, тем более что он сам здесь присутствует. Мы сняли комнаты выше по улице, в «Монтгомери хаус». Конечно, они не чета вашим, но тоже неплохи. Для вас, во всяком случае, сойдут.
Оливер не поверил собственным ушам. «Монтгомери хаус» считался самым роскошным отелем в городе. По сравнению с его древней развалюхой это был настоящий дворец. Нет, понять этих людей решительно невозможно. Все у них наоборот.
Госпожа Холлайа величественно поплыла к ступенькам.
— Я была счастлива повидаться с вами, дорогая, — бросила она через плечо (у нее были отлично набитые искусственные плечи). — Всего хорошего. Передайте привет Омерайе и Клайе. Мистер Вильсон! — она кивком указала ему на дорожку. — Могу я сказать вам два слова?
Оливер проводил ее до шоссе. На полпути госпожа Холлайа остановилась и тронула его за руку.
— Я хочу дать вам совет, — сипло прошептала она. — Вы говорили, что ночуете в этом доме? Так рекомендую вам перебраться в другое место, молодой человек. И сделайте это сегодня же вечером.
Оливер занимался довольно-таки бессистемными поисками тайника, куда Сью упрятала серебряную коробочку, когда сверху, через лестничный пролет, до него донеслись первые звуки. Клеф закрыла дверь в свою комнату, но дом был очень старый; ему показалось даже, будто он видит, как странные звуки просачиваются сквозь ветхое дерево и пятном расплываются по потолку.
Это была музыка — в известном смысле. И в то же время нечто неизмеримо большее, чем музыка. Звук ее внушал ужас. Она рассказывала о страшном бедствии и о человеке перед лицом этого бедствия. В ней было все — от истерики до смертной тоски, от дикой, неразумной радости до обдуманного смирения.
Бедствие было единственным в своем роде. Музыка не стремилась объять все скорби рода человеческого, но крупным планом выделила одну; эта тема развивалась до бесконечности. Основные созвучия Оливер распознал довольно быстро. Именно в них было существо музыки; нет, не музыки, а того грандиозного, страшного, что впилось в мозг Оливера с первыми услышанными звуками.
Но только он поднял голову, чтобы прислушаться, как музыка утратила всякий смысл, превратилась в беспорядочный набор звуков. Попытка понять ее безнадежно размыла в сознании все контуры музыкального рисунка, он больше не смог вернуть того первого мгновения интуитивного восприятия.
Едва ли понимая, что делает, он, как во сне, поднялся наверх, рывком отворил дверь в комнату Клеф и заглянул внутрь.
То, что он увидел, впоследствии припоминалось ему в очертаниях таких же смутных и размытых, как представления, рожденные музыкой в его сознании. Комната наполовину исчезла в тумане, а туман был не чем иным, как трехмерным экраном. Изображения на экране. Для них не нашлось слов. Он не был даже уверен, что это зрительные изображения. Туман клубился от движений и звуков, но не они приковывали внимание Оливера. Он видел целое.
Перед ним было произведение искусства. Оливер не знал, как оно называется. Оно превосходило, вернее, сочетало в себе все известные ему формы искусства, и из этого сочетания возникали новые формы, настолько утонченные, что разум Оливера отказывался их принимать. В основе своей то была попытка великого мастера претворить важнейшие стороны огромного жизненного опыта человечества в нечто такое, что воспринималось бы мгновенно и всеми чувствами сразу.
Видения на экране сменялись, но это были не картины, а лишь намек на них; точно найденные образы будоражили ум и одним искусным прикосновением будили в памяти длинную вереницу ассоциаций. Очевидно, на каждого зрителя это производило разное впечатление — ведь правда целого заключалась в том, что каждый видел и понимал его по-своему. Не нашлось бы и двух человек, для которых эта симфоническая панорама могла бы прозвучать одинаково, но перед взором каждого разворачивался, в сущности, один и тот же ужасный сюжет.
