Антон Твердов - Нет жизни никакой
Он щелкнул зажигалкой. Почти невидимый на ярком солнце огонек взметнулся вверх и установился над головкой зажигалки, слегка покачиваясь, как загипнотизированная кобра. Негры восхищенно зацокали языками, а тот, который щеголял в турусовском пальто, даже охнул, приложив ладони к щекам и покачав головой.
— Трепещите, несчастные! — снова взвыл ободренный произведенным эффектом Степан Михайлович. — Сейчас я потушу божественное пламя своими божественными пальцами!
Он спрятал зажигалку в кулаке и взмахнул руками. Негры зашушукались между собой. Тот, который был в пальто, Шагнул вперед.
«Он, наверное, главный у них, — догадался Турусов. — Хочет пасть в ноги и от имени всего племени попросить прощения…»
Для пущего эффекта Степан Михайлович сдвинул брови и зарычал. Негр, не выказав, впрочем, на лоснящейся морде ни капли страха, подошел к Турусову, достал из кармана пальто пачку «Мальборо», ту самую, начатую Степаном Михайловичем еще в кабинете родной редакции, вытащил сигарету и сунул ее в рот. Потом посмотрел на оторопевшего главного редактора и довольно внятно проговорил:
— Зиппа. Чик-чик…
Не отдавая себе отчета в собственных действиях, Турусов дал ему прикурить. И, видимо, для того чтобы хоть что-нибудь сказать, выдавил заранее приготовленную фразу:
— Падайте к ногам моим, презренные, и лижите прах с моих пяток…
Негр с удовольствием затянулся, крякнул и вдруг ткнул Степана Михайловича черным пальцем в татуировку на груди.
— Зуковски, — сказал негр. Степан Михайлович открыл рот.
Негр выпустил из оттопыренных ноздрей две сизые струи дыма, совсем по-колхозному цыкнул слюной сквозь зубы в сторону и заговорил:
— Институт утился… Патлис Лумумба… Зуковски — отень плохо… Отень слозно. Выгоняли… Плиехал облатно. Отень не люблю Зуковски… — Негр поморщился, демонстрируя свое отвращение к великому русскому романтику, и продолжал взволнованно: — Плохо, плохо… Фи-ло-ло-ги-я. — Последнее слово негр проговорил по слогам.
Степан Михайлович вдруг почувствовал, что теряет сознание. А негр между тем волновался все больше и больше. Он топал ногами и размахивал зажатой в пальцах дымящейся сигаретой.
— Пускин — плохо! — кричал он. — Отень плохо! Я помню тюдное мгновенье — отень плохо! Отень трудные слова! Лелмонтов — отень плохо! Узас! Демон — отень плохо. И нитего во Есей плилоде благословить он не хотел — отень узасно! Дерзавин — есе хузе! Батюсков — отстой! Саса Терный — хоросо! Я — терный, и Саса — Терный!
Негр перевел дух, высморкался в обшлаг турусовского пальто и строго спросил едва державшегося на ногах Степана Михайловича, ткнув пальцем ему в грудь:
— Потему не Саса Терный?
Турусов попробовал проговорить что-то трясущимися губами, но не смог.
Негр вздохнул и произнес приговор:
— Зуковски — плохо!
Тут Степан Михайлович наконец не выдержал окружившего его кошмара и рухнул ничком на песок. Сознания он не потерял, но, видимо, совершенно пал духом, потому что чувствовал, как его куда-то тащили, что-то с ним такое делали, но сам поделать ничего не мог. Чтобы не было так страшно, он зажмурился; и открывал глаза дважды — первый раз увидел перед собой жарко пылающий костер и обугленную палку над ним, закрепленную на манер вертела на двух рогульках. Догадавшись, для кого предназначен вертел, Турусов тихо застонал и попытался сопротивляться — но держали его крепко. И Степан Михайлович снова зажмурился.
А когда он второй раз открыл глаза, был уже вечер, и обучавшийся в институте Патриса Лумумбы негр сидел на корточках, закутавшись в пальто, и деловито строгал какие-то корешки, надо думать, для приправы. Вокруг Турусова плясало пламя костра, метались скачущие черные тени и белозубые ухмылки счастливых туземцев — и было жарко, очень жарко. Степан Михайлович подумал было, что совсем пропал, но тут в голову его пришла спасительная мысль.
«Да ведь это меня в рекламе снимают! — подумал он. — Как Юлию Меньшову! Живи с улыбкой! Господи, а я-то думал… Но где я все-таки нахожусь? В Африке или в столице на съемочной площадке? И что рекламируют? „Орбит“ или „кока-колу?“
На этот вопрос Степан Михайлович не мог ответить — даже самому себе. Хотя, как только он снова закрыл глаза, он отчетливо увидел, как ночь перевалилась за половину, тяжко грохнулась и, разгоняясь, заскрипела дальше — Патриаршие пруды кипели и пузырились народом, на куполах собора Василия Блаженного яростно клокотал свет сотен прожекторов — в то время как на Красной площади разворачивалось действо рекламной кампании «кока-кола». Леонид Парфенов в красном трико и Антон Комолов — в синем — метались на крышке Мавзолея в обжигающем танго — то сплетаясь друг вокруг друга, то разрывая объятия, — так стремительно, что жадному глазу видеокамеры, светящемуся с зависшего над Мавзолеем вертолета, представлялись ожившим логотипом рекламируемой фирмы. Борис Моисеев в белом саване и с накладным горбом из орденской подушки бил в колокола, Юлия Меньшова, лучась неестественным блаженством, плескалась в исполинской ванне, наскоро воздвигнутой под кремлевской стеной, первый президент России Борис Ельцин, стоя в самом центре площади, размахивал беспалой рукой, как будто принимал парад, хотя никакого парада не было, если не считать солдат почетного караула, с медальными лицами марширующих вокруг Меньшовой, в то время, как та, по обыкновению мило дурачась, показывала из воды — то одну, то другую — розовые коленки и пачкала хлопьями пены рясы караула, светло-голубые, как пламя Вечного огня, на котором Отар Кушанашвили жарил целого барана — не в порядке запланированной программы праздника, а для себя.
Впрочем, жарили, кажется, не барана, а самого Степана Михайловича. Но он этого уже не мог знать, потому что негр в длинном зимнем пальто, который по причине обучения в столичном институте был гуманнее своих соплеменников, посредством сострадательного удара дубинкой из пальмового дерева избавил главного редактора журнала «Саратовский Арарат» от дальнейших мук.
— Н-да… — услышал он голос, зыбко плывущий откуда-то издалека. — Ошибочка вышла.
— Ошибочка — это точно, — подтвердил другой голос, тоже далекий, но вместе с тем какой-то поганенький… извращенненький какой-то — такой… который мог принадлежать родному сына маркиза де Сада, с малолетства приученного папашей к совсем не детским забавам.
Степан Михайлович открыл глаза.
Первое, что он увидел, был плетенный из пальмовых листьев потолок. Степан Михайлович застонал, и, видимо, полагая, что он все еще находится на территории племени африканских людоедов и что его по каким-то непонятным причинам все-таки пощадили, приподнял голову и на всякий случай слабым голосом сказал:
— Зуковски — плохо. Отень плохо. Саса Терный — хоросо.
— Чего? — спросил кто-то. — Чего это ты херню какую-то несешь? Не очухался еще?
Услышав родную речь, Турусов резво вскочил на ноги — оказалось, что он лежал в каком-то гамаке, подвешенном в Центре небольшой хижины, и увидел перед собой высокого белокожего парня со светлыми растрепанными волосами, одетого в одну только зеленую набедренную повязку. Парень повел мускулистыми плечами и отступил на шаг, скрестив на груди руки. Он пристально вглядывался в Турусова, и тот, вспомнив о том, что все еще полностью обнажен, вдруг смутился и, прикрываясь ладонями, отошел к гамаку.
«Что я делаю в этой хижине? — вяло трепыхались в его голове мутные мыслишки — как снулые рыбки в садке. — В гамаке лежал… Голый… И этот парень. Тоже почти голый… Ой, а не продали меня негры каким-нибудь извращенцам?»
— А за базаром, между прочим, следить надо, — мрачно проговорил парень, и Степан Михайлович понял, что колыхавшиеся в своем мозгу мысли он зачем-то произнес вслух.
— Да я не в том смысле, — тут же забормотал, оправдываясь, Турусов. — Я просто так сказал, для смеха… Мне бы это… Только понять, что случилось и где я нахожусь… Вы ведь из России?
Парень кивнул утвердительно.
— Русский, да? Парень снова кивнул.
— Ой, как хорошо! — воскликнул Степан Михайлович и, снова от радости забыв все на свете, взмахнул руками и бросился на шею парню — обниматься.
Парень шагнул в сторону, и Степан Михайлович, пролетев сквозь тот отрезок пространства, где он только что находился, врезался носом в плетеную стену хижины, но — видимо, от радости — боли никакой не почувствовал. Развернулся, хлопнул от избытка чувств себя по голой груди и заломил руки.
— Ой, как хорошо-то, что вы меня спасли! — запричитал Турусов, чувствуя, что говорит глупости, но не имел сил для того, чтобы остановиться. — А я-то думал, совсем мне каюк пришел. Думал, негры меня зажарят, как рыбку. Ха-ха. Правда, глупости, да? В начале-то двадцать первого века…, Спасибо вам большое, молодой человек, — истово сказал Степан Михайлович. — Вы знаете, я ведь в долгу не останусь, не останусь… Я вам чем смогу, тем и помогу… Я сам из Саратова.
