Михаил Бабкин - Колдун в Октябре (сборник рассказов)
Билл передохнул, выпили мы еще по стаканчику. Мне вдруг стало холодно – очень уж серьезно Билл рассказывал, даже улыбаться перестал. Я перевел дух, спросил:
– Надеюсь, это все?
– Нет, – Билл косо посмотрел на меня. – Когда мы его обнаружили, комната была в полном порядке. Побелена, обклеена новыми обоями, пол чисто вымыт. Повесился Артемис на стуле. Я подобное впервые видел. Наверное, очень он жить не хотел, чтобы так… Мы с дядей, конечно, шум поднимать не стали, ни к чему это. Постояльцев и без того мало, а тут такая реклама мерзкая! Вынесли потихоньку труп, похоронили за домом, никто и не видел.
А через пару дней в этом номере бизнесмен поселился, наш постоянный клиент. Весельчак! Зубы все золотые, пошутит и сам во весь рот хохочет, аж зайчики во все стороны. Он раз в месяц из города приезжал, говорил, нервы здесь хорошо восстанавливаются. Вот и восстановил…
– Что-что?! – я встрепенулся. От вина меня тянуло в сон, но что-то не давало мне отключиться от рассказа Билла. Что-то такое… Я журналист и знаю, когда мне врут. Похоже, Билл если и врал, то самую малость.
– Пропал он, – неохотно сказал Билл.
– Как?
– Просто пропал. Вещи остались в номере, а он сам исчез. Приезжала полиция, разбиралась… Разобрались: сказали, несчастный случай. Сказали, наверное, ушел гулять и упал с горы. Тело так и не нашли.
– Так. – Я почувствовал, что трезвею. Вот это история! Вот это драма! Такой материальчик, да правильно поданный! Джуг рыдать будет, факт. И гостинице реклама: „Египетское привидение! Постояльцы-невидимки! Только у нас звон цепей в полночь по заказу клиента!“ Ах, хор-рошо!.. Видимо, я отвлекся. Билл продолжал бубнить, изредка прикладываясь к стакану:
– …и предупредили. Не поверил рыжий. Я, говорит, человек рациональный, это все чушь, мракобесие. Игра больного воображения! Но, сказал, спасибо за предупреждение, подготовлю фотоаппарат. Очень, – тут рыжий, помнится, подмигнул, – ведьм люблю. Особенно голых.
– Ну и? – я уже забыл про вино, во мне все зудело от предчувствия горячего материала; я нервно снял и протер очки.
– А, – Билл махнул рукой и тупо уставился на огонь. Кажется, он крепко нагрузился: лицо его покраснело, веснушки почти исчезли в этой пьяной краске. – Что-то я… – он откинулся в кресле и уснул. Прикрыв парнишку пледом, я поднялся на второй этаж; лестница сильно скрипела, но Билл спал, как убитый.
Вот он, четвертый номер. Я подергал ручку. Дверь оказалась закрытой. Понятно. Остальные комнаты были не заперты, я проверил. Обычные номера, недорогие. Так себе номера. На любителя. Я снова остановился перед четвертым. Может, мне показалось, но там что-то играло, очень тихо. Или цимбалы, или ситар – что-то восточное. И один раз засмеялась женщина, далеко где-то засмеялась. Я крепко потер виски и пошел вниз спать. Раз Билл устроился в моем кресле, я лягу на его кровать. Бродить по темному дому мне расхотелось.
Суббота. Сегодня…»
* * *Билл принялся за вторую стену: обои с шорохом слетали на пол, стоило их лишь слегка потянуть. Вьюга неистовствовала, билась в окно, стекло гудело от напряжения.
Внезапно смолк транзистор. Билл наклонился, взял и встряхнул приемник; звук не появился.
– Батарейки сдохли, – решил парень и зевнул. – За новыми, что ли, сходить? – Шум падающих обоев заставил его резко обернуться.
Обои упали все. Сами.
Билл остолбенел, потом перекрестился. Рука его дрожала.
* * *«– Вот видишь, ничего страшного, – я осмотрелся. Билл стоял в дверях и топтался. Он совсем не хотел сюда входить.
– Обычная комната, – я почувствовал, что говорю излишне громко, и сбавил голос. – Только обои переклеить надо.
– Знаю, – сипло прогудел из коридора мой экскурсовод. Его конопатая физиономия рассмешила меня.
– Билл, ты же взрослый человек! Разве можно так бояться? – Он пожал плечами, в затруднении почесал ухо и кивнул:
– Можно.
Нда-а. Я ожидал чего-то иного. Обыкновенная комната. Кровать, стол, полочки, окно, пара стульев. Очень заурядно. Если не знать, что здесь случилось.
…Я решился. Все же это мой хлеб! Я же репортер по всякой хреновине! Надо убедиться самому, что здесь. Не то всю жизнь потом локти кусать буду, если не отработаю такой материал до конца.
…Билл смотрел на меня, как на покойника. Отговаривать не стал. По-моему, в душе ему и самому интересно, что со мной будет. А жаль. Я надеялся на его шумное сочувствие или уговоры отказаться от затеи – тогда больше себя чувствуешь героем. Беру с собой бутылку крепкого и блокнот (я так решил), а Билл заставил меня взять еще и винтовку (он так решил!). Какой с нее толк!
…успокоил Билла. Сказал, что всю ночь сидеть в номере не собираюсь, под утро уеду в пещеру Хом фотографировать монаха. А Билл к моему возвращению пусть отремонтирует этот злосчастный четвертый номер и будет паинькой. И поменьше налегает на выпивку. Билл согласился, но поставил условие, что ночью через каждый час будет проверять, жив ли я. Я не мог отказать славному парню. Мы выпили за ужином „для храбрости“, и через полчаса Билл уснул. Снотворное сработало безотказно. Нечего ему нервы дергать с моей затеей, и так он на грани срыва… Колдуны-ведьмы, летающие покойники! Молодой еще, психику беречь надо.
Наручные часы пропищали девять вечера. Пойду, пожалуй.
…Все еще суббота, 23.00 ночи. Пока ничего. Лежу на кровати, листаю комиксы. Очень глупое занятие. Хорошо, хоть стакан есть, и то, что в него наливать.
…Полночь. Все еще ничего. Чувствую себя дураком, но дураком пьяным.
…Воскресенье, час утра. Непонятно. Мне кажется, я слышу музыку: она идет из-за стены. И снова смех, женский, зовущий. Странно.
…там, в обоях, теперь дырка. Большая, с тетрадный лист. Она растет… Теперь я слышу голоса… какие чудесные!
…Они там, в стене… за стеной… не пойму… Красавицы! Зелень, сад, море… они пьют вино, их трое, одна играет на ситаре, остальные поют… стена тает! Они увидели меня! Они зовут меня! Нет… нет… это безумие… Стены нет, они манят меня, они… Я не могу им противиться. Я иду! Допишу потом. Спешу в Рай!»
* * *Билл перекрестился: рука его дрожала.
Картину на обоях писал Мастер. Больной, безумный, проклятый, но Мастер. Все было как живое: остров в пене злого прибоя, беспощадного, белого; небо с колючим солнцем; острые камни, мокрые и холодные; дикая буйная зелень.
Три ужасных существа, три прекрасных женщины лениво развалились в беседке: гадкие лапы и чешуя внизу тел плавно переходили в божественные линии бедер, руки держали чаши с красным… вином?
Лица… Это были человеческие лица, сияющие, милые, но… Страшная, злобная тень скользила по ним. Тень смерти.
Несколько скелетов, анатомически точно прописанных, валялись поодаль на камнях. Остатки рыжих волос на черепе одного свешивались прямо в блестящий золотой оскал другого.
– Гос-споди, – просипел Билл, отшатываясь.
В самом центре картины, в пол-оборота к зрителю, стоял человек в добротном сером костюме: лицо человека исказилось страшным криком, у ног валялась винтовка; очки сверкали в судорожно сжатой руке…
Глаза Билла остекленели, из открытого рта струйкой потекла слюна. Парень медленно взял нож, медленно подошел к картине.
– Я ничего… не хочу… знать… Я… никого… не хочу… узнавать, – деревянно сказал Билл – глаза его закатывались, но он четко, как автомат, начал резать картину на полосы, аккуратно сдирать их и сворачивать в рулончики.
– Вот приедет Черч, – тупо повторял Билл, – вот приедет Черч… – и продолжал работать, резать и сворачивать. Резать и сворачивать. В рулончики. В рулончики. В рулончики…
Маша и медведь
Родителей Маша видела лишь во сне.
Отца она не помнила – там, по ту сторону яви, он приходил к Маше чем-то громадным, добрым, неузнаваемым. Приходил, брал на руки, баюкал… шептал ласково: «Ты моя феечка», целовал и уходил, исчезал, оставляя в машиной душе ощущение тяжёлой утраты. Маша плакала и сразу забывала тот сон. Лишь удивлялась поутру, отчего у неё сырая подушка.
Иногда Маше снилась мать. Снилась редко, но видения те были яркими, запоминающимися, и после каждого такого сна у Маши случалось ощущение. Ощущение было ужасным, оно было… неправильным, да. Страшным, ненужным и непонятным; вместе с ощущением приходил одуряющий запах – остро пахло землёй, сиренью и мёртвыми котятами. Тогда Маша начинала кричать… На крик прибегали колдуны, привязывали Машу к лежаку кожаными лентами и, бормоча заклинания, тыкали в неё стальными иглами, растущими из пальцев. После чего Маша засыпала и ничего больше во сне не видела.
Маша ненавидела и мать, и колдунов. Мать – за то, что та отдала её колдунам. Колдунов за то, что они были колдунами.
Маша не помнила, когда её привезли в Белый Замок. Давно, кажется. Наверное, тысячу месяцев тому назад, а может и в прошлой жизни… или поза-поза-поза-поза-позавчера, но какая разница, всё равно – давно. Очень давно, она уже успела забыть многое из того, что помнила раньше.
