Александр Житинский - Дитя эпохи
– Людмила Сергеевна, заготовьте договор с Петром Николаевичем, – сказал главный. – Ждем ваш сценарий, – добавил он зловеще.
Мы с Морошкиной вышли. Она посмотрела на меня со смешанным чувством ужаса и уважения. Потом она достала бланк договора, я его заполнил и расписался.
– Петр Николаевич, принесите текст выступления Прометея для первой передачи, – сказала Морошкина. – Кстати, Даров предложил нам с вами быть ведущими…
– Это можно, – кивнул я, пропуская ее слова мимо ушей.
Я размышлял, откуда взять текст выступления шефа. Придется ехать к нему на дачу, как это ни печально.
В воскресенье я поехал к шефу. Шефа на даче не оказалось. Он загорал на пляже. Я пошел на пляж, разделся и положил одежду в портфель. После этого я отправился дальше в плавках, переступая через загорающих. Я боялся не узнать шефа, я его редко видел обнаженным.
Наконец я его увидел. Шеф лежал на спине, блаженно посыпая себе живот горячим песком. Рядом копошился его маленький внук. Ужасно мне не хотелось портить шефу настроение. Но дело есть дело.
Я лег рядышком и поздоровался.
– А, Петя! – воскликнул шеф. – Какими судьбами? Что-нибудь стряслось на работе?
– Стряслось, – сказал я.
Шеф сел и смахнул с живота песок.
– Вас приглашают выступить по телевидению, – сказал я. – Нужно рассказать школьникам, чем вы занимаетесь.
– Ага! – сказал шеф. – Начинается! Это абсолютно исключено.
– Виктор Игнатьевич, – заныл я. – Что вам стоит?
– Нет-нет, не уговаривайте. Это профанация науки.
– Что такое профанация? – спросил я.
– Профанация – это когда крупный профан объясняет мелким профанам посредством телевидения, чем он занимается… Петя, вы же физик!
– У меня двое детей, Виктор Игнатьевич, – промолвил я. – Я отец, а потом уже физик.
– Простите, я не подумал, что это так серьезно, – сказал шеф.
– Детям нужно рассказать о нашей науке, – продолжал канючить я. Я почувствовал, что нужно напирать на детей. И на своих, и на чужих. Шеф был неравнодушен к детям.
– Ладно, – сказал шеф. – Я выступлю.
Он снова лег и отвернулся от меня. По-видимому, он мучился тем, что пошел против своих принципов. Никогда не нужно иметь слишком много принципов. Совести будет спокойнее.
Я немного подождал, чтобы шеф остыл, а потом осторожно намекнул ему про текст. Шеф взорвался. Он вскочил на ноги и побежал купаться. Через некоторое время он вернулся весь в капельках моря, которые быстро испарялись с поверхности тела.
– Ну, Петя, я вам этого никогда не прощу, – сказал он. – Пишите!
Я быстренько достал из портфеля бумагу, и шеф продиктовал мне с ходу свое выступление. По-моему, оно получилось блестящим. Даже мне было интересно узнать в популярной форме, чем мы занимаемся. Я осторожно похвалил шефа. Сказал, что он прирожденный популяризатор.
– Уходите, – сказал шеф. – А то мы поссоримся.
– Ссора между начальником и подчиненным недемократична, – сказал я. – Вы меня можете уволить, а я вас нет.
– Петя, на вас отрицательно действует журналистика, – сказал шеф. – Вы стали излишне остроумны.
Первая профанация
На следующий день я отнес Морошкиной текст выступления шефа. Я сам его перепечатал на кафедральной машинке одним пальцем. На студии полным ходом шла подготовка первой передачи. Людмила Сергеевна схватила текст и убежала по инстанциям. А меня поймала миловидная девушка в брюках, оказавшаяся помощником режиссера.
– Вас зовет Даров, – сказал она.
Я нашел Дарова в павильоне студии. Он расхаживал между столами и располагал на них разные предметы. Все они имели отношение к физике. Ни один из них не упоминался в моем сценарии.
Здесь была электрическая машина с лейденскими банками, электромагнит, модель атома по Резерфорду и тому подобное. На центральном столике находилась подставка с двумя угольными электродами. Это была электрическая дуга.
По-видимому, Даров опустошил какой-то школьный физический кабинет.
– Ну как, юноша, смотрится? – спросил он, упорно продолжая называть меня юношей.
– А зачем они? – сказал я, указывая на приборы. – К физике твердого тела это не имеет отношения.
– Давайте, мой друг, исходить из следующего, – сказал Даров. – Зрителю должно быть интересно. Он должен видеть что-то работающее, двигающееся, прыгающее, мелькающее. Динамика! Ваши кристаллы малы, одинаковы и неинтересны. Мы будем показывать дугу!
– С таким же успехом можно показывать мюзик-холл, – сказал я.
– Это мысль, – сказал Даров. – Мюзик-холл – это мысль. Куда мы его присобачим?
– Перед выступлением Барсова, – предложил я.
– Правильно! Для оживляжа, – сказал Даров.
Только не пугайтесь этого слова! Оживляж – обыкновенный термин на телевидении. Иногда там говорят «дешевый оживляж». Это почти ругательство. А просто оживляж – ничего, это можно.
Итак, шефа собирались пустить с оживляжем. А мы с Морошкиной, как выяснилось, должны были зажигать электрическую дугу и рассказывать обо всех этих физических штучках, которые насобирал Даров. Некоторые из них я вообще впервые видел.
На первом тракте все напоминало одесскую толкучку в выходной день. В студии скопилось очень много народу: актеры, операторы, какие-то помощники, которые таскали за камерами провода и возили туда-сюда микрофоны на длинных палках, просто любопытствующие и мы с Людмилой Сергеевной. Не считая кордебалета из мюзик-холла. Даров сидел наверху, в аппаратной, и наблюдал нас на экранах. Изредка он говорил нам по радио, как нужно делать, чтобы было лучше.
Лучше никак не получалось. Получалось хуже. Только я начинал вертеть электрическую машину, как оператор отъезжал от меня, а актер в другом углу зала начинал с завыванием читать стихи Ломоносова. Кордебалет вздрагивал и делал ножкой на зрителя. Двадцать пять ножек сразу, потом присед, разворот и опять ножкой – раз! Не надо никакой физики.
Слава Богу, не было шефа. Он бы не вынес этого гибрида физики с кордебалетом. Шефа решено было пригласить прямо на прямой эфир. Я за него поручился, что все будет в порядке. Потом я зачем-то зажигал дугу, а Морошкина держала между дугой и объективом камеры темное стекло, чтобы камеру не засветило. Людмила Сергеевна вела себя не очень уверенно, да и я тоже волновался, хотя это была только репетиция.
– Еще раз от хорала! – крикнул голос Дарова в динамике.
Мы повторили от хорала Баха, на фоне которого кордебалет изображал движение электронов, а я зажигал дугу. Во всем этом была какая-то мысль. Но Даров ее пока нам не раскрывал. Все зависело от монтажа кадров, который он там наверху осуществлял.
– Благодарю! – крикнул режиссер, и тракт кончился.
– Молилась ли ты на ночь, Дездемона?… – пропел Даров, спускаясь к нам.
Он был в творческом возбуждении, ему хотелось кого-нибудь задушить. Так я понял. Он подскочил к электрической дуге и царственным жестом свел электроды. Под пальцами Дарова вспыхнул огонь, и сам он стал похож на старого, заслуженного Прометея.
– Вот как нужно делать, юноша! – воскликнул он.
Перед выступлением я очень волновался. Я волновался за шефа и мюзик-холл. Мне показалось, что они будут шокированы друг другом. За день до передачи я заметил волнение и у шефа.
– Втравили вы меня в историю! – сказал шеф. – Мы прямо в эфир пойдем или на видеомагнитофон?
– Прямо, – сказал я, отрезая шефу путь к отступлению.
Шеф приехал на студию за полчаса до передачи и долго беседовал с Даровым. Старик рассказывал ему замысел и эмоционально настраивал. Морошкина была бледна, как кафельная стенка. Она произносила шепотом заученные фразы и постоянно их забывала.
Началось все слишком даже хорошо. Музыка, стихи, огонь, кордебалет. Девушки из кордебалета были в газовых накидках. Особенно хорошо у них получилось броуново движение. Я наблюдал за передачей на экране контрольного монитора. Это такой телевизор на колесиках и без звука. Вдруг на нем появилось мое сосредоточенное лицо.
Не совсем хорошо помню, что было дальше. Я производил какие-то опыты, Людмила Сергеевна вставляла хрупким голоском свои фразы, потом я подошел к дуге и уверенно свел электроды.
– Куда?! – зашипел оператор, извиваясь перед камерой, точно от боли.
– Стекло! – скомандовал я Морошкиной, но было уже поздно.
Дуга вспыхнула ослепительным светом, и я увидел на экране монитора черную глухую ночь, посреди которой мерцала полоска огня.
Я погасил дугу, но камера, точно ослепший человек, продолжала приходить в чувство, не различая окружающего. На мониторе по-прежнему был абсолютный мрак. Кордебалет тем временем двумя шеренгами прошагал перед камерой, а потом на экране, точно космический пришелец, появился прозрачный и бесплотный я. Мое лицо дернулось то ли от досады, то ли по вине электроники и произнесло:
– А сейчас перед вами выступит доктор физико-математических наук Виктор Игнатьевич Барсов.
