Руслан Белов - Муха в розовом алмазе

И за Синичкину переживал... Ее предстоящая дуэль с Баклажаном, с бандитом, хоть и свихнувшимся, вызывала у меня противоречивые чувства. И жалко было ее, хоть и знал, что она волчица, способная перегрызть горло и ребенку малому, и мне... А Сашку как пристрелить хотела? А с другой стороны – женщина хоть куда... Жалко такую в трату...

Короче, была у меня этическая проблема, но я ее, крепя сердце, разрешил, разрешил исходя из житейского опыта, давным-давно подсказавшего мне, что все проблемы имеют семантические корни, то есть, по-русски со словарем выражаясь, если хочешь что-то в кузов положить, то назови это груздем. Вот я и назвал про себя Синичкину груздем, то есть оборотнем, которому удобнее в гробу лежать. А что, разве не оборотень? То ласкается, то к стенке ставит. Нет, если бы я мог ее спасти, то, конечно же, спас бы, живота своего не пожалев, но ведь ведьма... Подлая ведьма. В меня стреляла, куртку продырявила...

– Если я умру, похорони меня на берегу ручья, хорошо? – оборвала мои мелкобуржуазные мысли Синичкина.

– На берегу нельзя, – зевнул я, демонстрируя олимпийское спокойствие, – по Шахмансаю зимой сходят лавины, а летом – селевые потоки. Могилку снесет, точно...

– Ну и пусть, мне все равно, куда унесет мои кости.

– Рядом с водой яму рыть замучаешься, вымокнешь только. Да и класть тебя в воду не эстетично. Представь только, как мы с Валеркой, за руки, за ноги твои взявшись, твое холодное тело в мутную холодную жижу бросаем...

– Ну ладно, уговорил. Похороните меня на сухом месте, но невдалеке от ручья.

– А ты, что, на успех совсем не рассчитываешь?

– Нет. В нашем с тобой гадании я видела себя лежащей в могиле на берегу ручья. Этого ручья, кажется.

– Чепуха все эти гадания.

– До сих пор я не ошибалась...

– Послушай, может, расскажешь о себе? А то столько недомолвок... Ведьма ты или оборотень?

– Рассказать... – протянула Анастасия, скользнув по мне взглядом. – Зачем? Придумай сам что-нибудь.

– А давай я вместо тебя пойду?

– Нет... Решили, так решили. Ты меня не жалей. Я в жизни никого не жалела, только так настоящей пророчицей можно было быть... Ну да ладно, прощай. Ты мне иногда нравился.

Мы коротко поцеловались (чмок, чмок) и Синичкина, сунув в карман мешочек с алмазами, ушла в скалы к Баклажану. Веретенников давно стоял у ручья и, призывая Синичкину, крутил рукой.

Баклажан появился из скал неожиданно. Оружия в руках у него не было. Под скалами начиналась крутая осыпь, и он пошел по ней вниз, выверяя каждый шаг. Синичкина встретила его на середине склона, рядом с обрывистым бортом сая Скального.

Как только лицо Баклажана начало различаться, я сразу же заинтересовался его ушами, вернее правым ухом: есть оно или отрезано (вот ведь Фома неверующий, сам же видел его прилепленным к голове Полковника)? И потянулся к винтовке, чтобы ради утоления любопытства воспользоваться ее оптикой. Но сами понимаете, после того, как я увидел в перекрестии прицела изможденное лицо виновника своих несчастий, то комплектность его органов слуха перестала меня волновать вовсе. Баклажан спускался прямо на меня и если бы я прицелился ему в промежность, то пуля попала бы прямо в мочевой пузырь.

"У-у... – протянул я, охваченный чуть не экстазом. – Нажму на курок (палец напрягся), и через секунду пуля со стальным сердечником войдет тебе в пузырь, пронзит его насквозь, а потом, если, конечно, повезет, разобьет крестец. А если не разобьет, то умрешь ты не скоро. Хотя нет, мучаться ты не захочешь, ты достанешь из-за спины "Гюрзу", пригревшуюся под ремнем, выстрелишь себе в рот, и пуля на фиг выбьет твой затылок вместе с серыми мозгами, выбьет на радость близживущим полевкам и лисам".

Я прицелился, куда хотел, но за миллисекунду до того, как давление моего пальца на курок достигло необходимой для спуска величины, Баклажан присел, как приседали в "Киндза-дзе" и я увидел его лицо. Глаза смотрели на меня насмешливо и презрительно. "Давай, стреляй, интеллигентишка сраный, – говорили они, – я в тебя не стрелял, и ты потому не сможешь, это ведь не честно, ведь мы же договаривались на честный бой!"

"Ну, уж, хрен! – подумал я, учащенно задышав. – Какая уж тут честь, когда на кону жизнь моих девочек!" И чуточку опустив ствол, прицелился в промежность гада и выжал курок.

Но выстрела не последовало. Винтовка была разряжена. И разрядить ее могла только Синичкина. Только она, кроме меня, естественно, держала ее в руках. Зачем разрядила? Чтобы я не убил Баклажана? Чтобы все-таки она могла сразиться со своим противником? Или чтобы я, убив Баклажана, не убил и ее?

Через три минуты я знал, почему винтовка оказалась разряженной. Синичкина просто хотела, чтобы наш турнир продолжался. Но продолжался без ее участия: пройдя с соперником метров десять по направлению к древняку, она со всех сил толкнула его в плечо. Баклажан упал, покатился по крутому склону; а эта подлая бестия метнулась за скальную гряду, за которой ее не могли достать пули Али-Бабая или Мухтар, и побежала в сторону сая Скального...

"Через четыре часа будет на той стороне Гиссарского хребта, еще через пять – в Душанбе", – усмехнулся я, наблюдая, как обескураженный Баклажан, сильно припадая на левую ногу, возвращается в свое убежище. Через пару минут он исчез из виду. Я опустился на дно канавы и задумался о текущем моменте.

...Мне всегда было ясно, что Синичкина, добившаяся своего, то есть заполучившая алмазы, сбежит при первом же удобном случае. Но я не думал, что приму ее побег так равнодушно. Нет, конечно, я радовался, что женщина, подарившая мне немало незабываемых минут, находится теперь в безопасности. Но ее побег никаких моих проблем не решал: во-первых, я был уверен, что Синичкина в ставшую опасной Москву не поедет и, следовательно, о зловредном наследии Михаила Иосифовича не узнают ни на Лубянке, ни на Петровке. Единственное, что она может сделать, так это написать письмо по этим адресам или позвонить. А во-вторых, она, конечно же, не предпримет никаких попыток к моему освобождению.

И, следовательно, мне надо что-то делать самому и не что-то, а идти драться с Веретенниковым. И как бы в подтверждение моих мыслей в борт канавы сначала ударила пуля Баклажана, а потом и Али-Бабая. "Торопят, паразиты, – вздохнул я, поднимаясь на ноги. – Да, действительно, пора, Москва за нами, отступать некуда..."

Через пятнадцать минут мы с Валеркой ходили кругами по кварцевой жиле. Его маечка-ночнушка давно перестала привлекать мое внимание. Я смотрел ему в глаза и пытался разглядеть в них Веретенникова, прежнего Веретенникова, своего друга, которому отдал немало своего душевного тепла.

"А каков ты сам? – задумался я о себе, не преуспев в своей попытке. – Прежний или другой?" И ответил без сомнений: "Прежний, прежний, ничего в тебе за последние тридцать лет не изменилось. Знаешь чуть больше, в том числе и людей, а что толку? Бояться-опасаться их стал, вот и все... Ну ладно, хватит философии. В живых должен остаться только один, и я постараюсь выиграть... Выиграть, хоть победа в этой схватке не самый лучший вариант исхода и все потому, что до завтрашнего утра победитель должен провести еще две схватки, в лучшем случае две... И это мой жребий – ведь ты, Валерка, никак не сможешь выиграть этот поединок, не сможешь, будь ты даже вооружен..."

Победа, как я и ожидал, осталась за мной – Валерий не смог не улететь в стометровый обрыв.

Возвращался я в свою канаву в расстроенных чувствах. Воображение подсовывало мне одну душещипательную картинку за другой:

Вот, – представлял я воочию, – мой побежденный сумасшедший друг Валера Веретенников лежит под обрывом. У него переломаны все кости, невообразимая боль грызет хорошо его отбитое мясо, а он лежит и умиротворенными глазами рвется в неимоверно голубое небо, рвется туда, где Бог, где справедливость, любовь и покой...

Глаза у меня намокли.

Или, вот, – продолжал я воображать, – мой бедный сумасшедший друг Валерка Веретенников лежит на холодных камнях под обрывом. Он уже почти совсем умер, только какая-то очень тоненькая ниточка соединяет его с жизнью. А там, где он уже почти весь, ничего нет – ни черного неба, ни Бога, ни смерти, ничего нет.

Я смог выжать слезу.

Или вот... – в очередной раз напряг я свою фантазию, но ничего кроме голодных ворон, галок и коршунов, с жаром митингующих над телом Валеры, не увидел.

"Похоронить было нужно, – подумал я, спускаясь в канаву, уже принимавшую меня как родной дом. – Хотя как я бы это сделал? Шаг в сторону под прицелом двух снайперских винтовок? Увольте!"

Баклажан с Али-Бабаем видели (каждый со своего наблюдательного пункта), как индифферентно Веретенников с Черновым боролись за свои жизни. Но концовка им понравилась, даже очень – противники понемногу разъярились, и последние несколько минут схватка была весьма и весьма зрелищной. Али-Бабай следил за ней с единственной целью не допустить бегства одного или обоих соперников с поля брани. А Баклажан держал палец на спусковом крючке по другой причине – в его планы не входила гибель Чернова от чьих-либо рук, кроме, конечно, его рук.