Андрей Евпланов - Чужаки
Но вот по левому борту впереди показался громадный утес в короне из зубчатых стен и башен.
— Какая прелесть, — совсем по-детски всплеснула руками Сапожникова, казалось, она может и запрыгать от радости.
— Декорация к «Гамлету», — сказал я, — или натура для Робера.
Мне-то не пристало восхищаться этим зрелищем, ведь я в какой-то степени был его соавтором. Не вытащи я сюда Сапожникову, она бы всего этого не увидела, а то, чего не видишь, как бы и не существует.
— Во нагромоздили, — Изюмов был тут как тут… — Здесь небось ихний царь жил.
— Нет, — сказала Сапожникова, — царь в Италии жил, а здесь помещался военный гарнизон.
— Казарма, — по-своему истолковал это Изюмов. — А стены, значит, чтобы в самоволку не бегали?
— Стены защищали от врагов, а на башнях помещался караул… — терпеливо объясняла Сапожникова.
— Понимаю, — сказал Изюмов. — Сколько раз в караул ходил, пока в армии служил. Как-то пять часов проторчал на улице в пургу. Дело ночью было. Ветер на крыше железом гремит. Снег по глазам хлещет. Стою и думаю: «Вот подойдет сейчас кто-нибудь, треснет по макитре, а я и рукой колыхнуть не смогу — так замерз». Но ничего, зато есть что вспомнить. Потом, правда, еще смешнее было. Привязалась ко мне болячка. Не знаю, как и сказать… В общем, нарывы пониже спины. Стоять, лежать можно, а сидеть невмоготу. Я, конечно, виду не показывал, чтобы не подняли на смех. У нас там такие ежики служили, что хоть из чего сделают себе комедию. В армии в общем-то никто не рассиживается, так что моя болезнь в глаза никому не бросалась. Вот только кушать приходилось стоя. А в медсанчасти у нас девчонки работали. Смешливые, задрыги… Чуть со стыда не сгорел. Они посмотрели все по очереди, перемигнулись и приложили мазь… этого… как его?.. Ну, который еще полонез написал…
— Полонез написал Огинский, а мазь, скорей всего, Вишневского, — сказала Сапожникова, изо всех сил стараясь выдержать серьезный тон. Но не выдержала и прыснула в кулак. Мне даже неловко за нее стало.
И вообще, чем смелее она становилась, тем больше меня это раздражало. Казалось бы, я радоваться должен тому, что Сапожникова высунулась, наконец, из своей дурацкой раковины. Не я ли этого хотел, в конце концов. Но не тут-то было. Я бесился, как пацан, у которого на танцплощадке увели партнершу. И понимал, что мои чувства иначе как ревностью не назовешь, и оттого злился еще больше.
«Кого ревную?! К кому?! Да пусть хоть сей момент женятся. Мне-то что до этого, — уговаривал я себя. — Даже хорошо, что все так получается. Они друг друга стоят». И все же это была самая настоящая ревность, но только не такая дремучая, какая порой изводит супругов и влюбленных, а, если можно так сказать, просвещенная. Это чувство близкое к тому, какое испытывает, скажем, профессор, когда замечает, что его самый способный ученик регулярно навещает другого профессора. А впрочем, кто его знает, где кончается одна ревность и начинается другая.
Так или иначе, а я постарался отделаться от Изюмова, хотя бы на суше.
На причале нас ожидали двое экскурсоводов: мужчина с хозяйственной сумкой и девушка в старушечьих очках, видимо студентка. У мужчины был такой вид, как будто жена послала его в магазин, а он по пути решил подработать в музее. Он еще не представился, но я про себя уже окрестил его дядей Васей.
Жена Изюмова выбрала студентку и сказала, чтобы сын взял отца за руку. Изюмов посмотрел в нашу сторону, словно хотел сказать: «Давайте и вы с нами». Но я сделал вид, что не видел этого или не понял, и потащил Сапожникову к дяде Васе.
А он зря времени не терял.
— Картину «Переход Суворова через Альпы» видели? — сказал он. — Ну, так вперед!
И мы понеслись напрямик в гору мимо каких-то задворков, где сушились абрикосы и вялилась рыба. Навстречу нам попадались козы какой-то особой породы, черные с проседью и рога в разные стороны. Они косили на нас дурным глазом, будто что-то против нас имели.
Я в шутку высказал эту мысль Сапожниковой, но она никак не прореагировала на это. Зато она чуть ли не с открытым ртом слушала дяди Васины байки про тиранов, прекрасных пленниц и неверных жен, которых, конечно же, сбрасывали в море со скалы.
Дядя Вася так и сыпал романтическими историями. Казалось, он вытряхивал их из своей авоськи. И все с прибаутками, наподобие изюмовских, на ходу, галопом. Так что за какие-нибудь полчаса мы обежали все достопримечательные места. Столетия листались перед нами, как страницы, книги на ветру. Мы уже собирались покидать крепость, когда перед нами предстала такая картина: по заповедной территории, минуя остатки развалин и места раскопок, огороженные досками, навстречу нам в клубах пыли с угрожающим меканием неслось козье стадо, голов десять. За ними бежал Изюмов, то и дело спотыкаясь об исторические камни и ругаясь почем зря. Порядочно отстав, за ним поспешало несколько немолодых женщин, вероятно служащих музея.
Стадо неминуемо смяло бы нас, когда бы не дядя Вася, который замахал руками, словно хотел взлететь на зубчатую башню, и с криком «Вот я вас, паскуды!» бросился навстречу козам. Стадо сбилось. Некоторые козы повернули назад, иные попрыгали в раскопки. Были и такие, которые как ни в чем не бывало тут же стали щипать травку у обочины.
Воспользовавшись сумятицей, Изюмов скрылся в наших рядах, на всякий случай, стащив с головы панаму, по которой его легко могли опознать.
Музейные тетки попытались было найти виновника переполоха, но наши из какой-то туристской солидарности обступили его кольцом и не выдали. Правда, тетки не очень-то и настаивали. Им нужно было как можно скорее увести коз с территории музея, и потому они махнули рукой:
— От, бисов сын, кудысь сховався…
И дядя Вася почему-то не счел нужным выдавать возмутителя спокойствия. Видимо, безотлагательные дела не позволяли ему отвлекаться.
— На этом наша экскурсия по жемчужине Северного Причерноморья, музею-заповеднику «Генуэзская крепость» закончена. Магазин, как выйдете — направо, столовая — прямо, но второго там нет, базар уже небось рассосался… Счастливо вам отдохнуть на гостеприимной земле солнечного Крыма.
— Во дает, — подал голос Изюмов. — Наверно, ударник. Столетку — за десять минут. А наша кулема говорит, как все равно, извините за выражение, полено через море переправляется. Рассказывает про амфоры, и все стоят и слушают, как будто их гвоздями к полу прибили, а это просто глиняные горшки. Ну, конечно, половина народу разбежалось… У нас, помнится, такой случай был… Пахали мы под озимые возле Дерюгино. Выходит из лесу мужик и спрашивает, не проезжал ли здесь автобус с грибниками. «Нет, — говорим, — не видали никакого автобуса». — «А вы, — спрашиваем, — по грибы, значит, от организации?» — «Нет, — говорит, — я шофер того автобуса».
Сапожникова, конечно, опять развеселилась, и я ее окончательно перестал понимать, а вернее, понял. Ей Изюмов просто-напросто нравился. И тут уж ничего не поделаешь. Тем более что и я испытывал к нему что-то вроде симпатии, только из-за глупой ревности не хотел в этом признаться. Понимаю, нравиться может и синяк под глазом, и селедка в сахаре, некоторые крокодильчиков дома в ванне держат, только чтобы повыпендриваться. Но тут другое… Этот Изюмов не был диковинкой, чудаком, как сейчас любят писать в газетах. Просто он был щедрым человеком, и для него само собой разумелось поделиться с другими какой-нибудь выходкой, которая, по его мнению, могла кого-то развеселить, незамысловатой историей, как для ребенка само собой разумеется дать откусить мороженого или открыть тайник, где хранятся цветные стеклышки.
— Ну, хорошо, — сказал я. — Но как это ты ухитрился коз в заповедник пригнать?
— Да там дыра в стене, — как будто обрадовался Изюмов. — Слон пройдет, не то что козочки. Животное питаться хочет, а его на голом камне пасут. Здесь, вон, еще что-то можно пощипать. Ну, я их в эту дырку, значит… а бабки кипеш подняли. Думали, может, я без билета…
— А дома у вас козы есть? — спросила Сапожникова.
— Зачем же, — Изюмов даже обиделся. — Что мы дачники какие-нибудь? Корова имеется, двух поросят держим. В совхозе кони есть. Я раньше, еще до того, как окончил курсы механизаторов, любил коней пасти. Обязательно что-нибудь приключится: либо заедешь куда-нибудь в новое место, либо встретишь кого, наслушаешься разных историй и как будто весь мир повидал.
— Вы романтик, — сказала Сапожникова. — Вам нужно путешествовать.
— Остепениться пора, — вздохнул Изюмов. — Поколобродил, и довольно. О семье надо думать, сына воспитывать. Малый у меня вон какой вымахал, скоро батю догонит. Жена хорошая, серьезная женщина. А что строгая, так с нашим братом иначе нельзя. Мужик — он все время норовит либо спиться, либо облениться. А от такого, известное дело, ни семье, ни государству проку нет.
