Борис Лапин - Ничьи дети (сборник)
Итак, дальше.
…В тени деревьев разместилась на пикник веселая компания. Хрупкие юноши и девушки, резвясь, как дети, гонялись друг за другом, перекидывались мячом, суматошно хлопотали у костра. Это были представители совсем другого времени: изнеженные тела, удлиненные конечности, плавные, лишенные энергии движения. Сходство с коренастыми предками осталось едва уловимое.
В разгар веселья по лицам всех пробежала тень. Глаза стали тупыми, бессмысленными, на губах застыла беспомощная улыбка недоумения. Они сгрудились у костра.
«Поджарить мясо? Что значит — поджарить?» — «На костре?!» — «Что вы мясо на костре! Оно сгорит». — «Но ведь надо как-то поджарить мясо». — «А разве мясо жарят?» — «Как! Ты и этого не помнишь?!» — «Ха, помнить! Пусть помнят плебеи. Зачем загромождать голову?» — «Да бросьте вы спорить, войдите в Центр!» Один из юношей приложил к уху небольшой ящичек, набрал какой-то шифр.
Величественный, сверкающий на солнце предстал перед ними бастион знаний — планетный Информаторий.
Несоразмерно длинные пальцы принялись неумело насаживать на палочку кусочки мяса, водружать палочки над угольями.
И снова — веселье, шалости, беззаботный и беспричинный смех…
…На улицы города, на площади, в скверы и переулки выплеснулась толпа длинноволосых, наряженных в изысканные лохмотья юнцов. Кривляющиеся рожи. Приплясывающие ноги. Вздымающиеся к небу кулаки, «К черту знания!» — орали перекошенные глотки.
«Ваша школа — пожизненная тюрьма!» — орали другие.
«Только идиоты могут до старости сидеть за партой!» — орали третьи.
«Не в науке счастье!» — вопила полураздетая девчонка, подкинутая над толпой руками юнцов.
«До-лой, до-лой!» — скандировала толпа.
Изнеженные пальцы, обрывая ногти, выковыривали камни из мостовой. Толпа с угрожающе поднятыми камнями устремилась к зданию, в окне которого мелькнуло белое лицо пожилого человека с высоким лбом и умными, бесконечно грустными глазами.
Как это просто: положить наклонно один цилиндрик поперек другого, ударить булыжиной и — хрусь!
Тупо, сосредоточенно, молчаливо — на площадях, в зданиях, на цветочных клумбах — молодые и не очень молодые — сидели прямо на земле, орудовали булыжниками. По всей планете только и слышалось: хрусь, хрусь, хрусь…
Ольм с трудом оторвался от жуткого видения. «Так вот как это было. Не война, не эпидемия, не голод, не перенаселение, не отравление биосферы отходами промышленности, не истощение энергетических ресурсов — перепроизводство знаний! Информационный криз. А все началось с пустяков. Не знали, как поджарить шашлык, пустить станок, посадить дерево. Зачем помнить, если есть Информаторий?! Знание… Знание, которого всегда не хватало, которому посвятили жизнь лучшие из лучших, которое стимулировало развитие цивилизации… Но неужели избыточное Знание, если его не в состоянии освоить за свою короткую жизнь отдельный индивидуум, способно стать причиной гибели общества? Кто бы мог подумать!»
Ольм включил последний цилиндрик, заполненный только наполовину.
…Перед ним предстали развалины города, лачуга, пристроенная к стене дворца, человечье гнездо на дереве. Тупые, жалкие, покрытые язвами безволосые обезьяны, сутулясь, бродили по площадям, переворачивали камни, выковыривали из-под них тонкими пальцами каких-то насекомых и жадно поедали…
Все. Пульт остановился.
«Странно, — подумал Ольм, — Этот последний цилиндрик… Кто произвел запись через сотни лет после катастрофы? Или почему-либо сработала автоматика? И кто уничтожил цилиндрики на эталонном, гарантированном от всяких случайностей Информатории-спутнике? Неужели сами обиженные интеллектуалы? Впрочем, все это частности… — Ну что ж, Ольм, вот и свершился твой Контакт! Контакт, которым грезили поколения. Контакт, воспетый в книгах и в фильмах. Розовая мечта твоей планеты… Первый в история Галактики Контакт. Первый и, вероятно, последний. Но не с людьми — с тенями давно погибших людей. С тенью канувшего в Лету человечества».
Уходя, он хотел забрать цилиндрики, но махнул рукой и не взял ничего.
6Никогда еще, возвратясь к себе на «Скиталец», не испытывал он такого гнетущего, опустошающего разочарования и такой миллионнолетней усталости.
В рубке он покинул планетоскафандр, придирчиво осмотрел свои собственные руки и ноги, подтянул гаечным ключом кое-где ослабевшие гайки из серебристо-белого металла на суставах и тяжело опустился в кресло. Впервые пришла ему пронзительно-жестокая мысль: «Тебе ли, Ольм, жалеть о несостоявшемся Контакте? Тебе ли, если ты сам — тоже всего лишь тень? Жалкая, прекрасно запрограммированная тень человечества, давно сошедшего со сцены. А теням не нужен Контакт».
Он вынул из головы черный пластмассовый куб, в котором хранились все знания пославшего его к звездам человечества плюс пять с половиной осколков знаний другой цивилизации, бережно установил его в амортизационную камеру, одним ударом стального кулака вдребезги разбил систему автоматического пробуждения и, нажав красную кнопку, мгновенно погрузил себя в небытие, которое прежде считал сном. «Скиталец-12» отправился дальше в нескончаемое путешествие от звезды к звезде, и черный блестящий куб, бывший еще минуту назад астронавтом Ольмом-214-М-079-П, плавно вжался в пружины амортизатора.
* * *Это произошло примерно в то же время, когда по другую сторону галактического ядра другой автомат той же серии, «Скиталец-3», услышал другую мелодию, обнаружил другую населенную планету и, расшифровав первые перехваченные сигналы, воскликнул; еще не до конца веря в удачу: «Они называют себя — Зeмля!»
Опрокинутый мир
Бурьянов еще раз пробежал всю длинную трассу своих расчетов — двенадцать страниц, мелко исписанных цифрами и формулами. Это было похоже на полосу препятствий, когда впервые выходишь на старт и каждый барьер, каждая канава таят неожиданности и каверзы. Но ошибки не обнаружилось. Этап за этапом неумолимо вел к финишу, ог которого у любого здравомыслящего волосы встали бы дыбом. «К счастью, — подумал Бурьянов, — пока освоишься в этих дебрях, волос уже не останется. Или почти не останется. Иначе физиков и математиков двадцатого века узнавали бы по вздыбленной шевелюре. А ведь у Дау волосы и в самом деле торчком торчали. И у Эйнштейна тоже».
Итог вычислений никак не устраивал Бурьянова. От такого итога рукой подать до чертовщины, до ведьм и вурдалаков. Хоть на голову становись, лишь бы что-то понять. Вот и апеллируй после этого к точнейшей из наук!
Впрочем… Впрочем, история знает десятки случаев, когда «сумасшедшая» математическая идея оборачивалась непреложной истиной. Взять хотя бы старика Эвклида. Два тысячелетия никто не мог обосновать его пятый постулат о параллельных линиях и сотни тщетных попыток доказательства скапливались в архивах математических курьезов, пока молодой, еще никому не ведомый профессор из Казани не пришел к дерзкой мысли: сконструировать некую новую геометрию на допущении, что пятый постулат Эвклида неверен, и самой абсурдностью этой геометрии «от противного» доказать истинность постулата. Вот тут-то он и убедился, что доказать Эвклидов постулат невозможно. Вероятно, в первую минуту Лобачевский был ошарашен не меньше, чем сейчас он, Бурьянов… Или вспомнить, как изумился Поль Дирак, получив при извлечении квадратного корня элементарную частицу со знаком минус. Это казалось чистым безумием пока через несколько лет не открыли антиэлектрон — позитрон. А теперь это азы. Математика безжалостно логична. Она не просто язык науки, очевидно, она отражает объективную реальность мира, если столько физических открытий родилось на кончике пера математика. Что ж, тем хуже. Значит, если он нигде не ошибся, приходится допустить, что… Черт знает что приходится допустить…
Выбираясь из неизбежного, беспощадного, безжалостного мира формул, из этих пугающих своей несуразностью дебрей, он вылез из-за стола и прильнул к стеклу вспотевшим лбом…
Там, за стеклом, было темно, как бывает темно в городе безлунной ночью. Потом рядом медленно проплыла, испуская крохотные искры, какая-то совсем земная рыбешка. Когда она скрылась из виду и растаял за нею голубоватый след в воде, Бурьянов заметил, что даль океана в иллюминаторе слабо светится. Вероятно, наверху начинался рассвет. Или просто фосфоресцировал океан. Или собралась стая светящихся рыбок. Впрочем, что ему за дело до какого-то свечения — пора было возвращаться на Остров.
— Ваше благородие, не спите? — раздался в динамике голос Зинура.
— Какого дьявола? — проворчал Бурьянов.
— Простите, что побеспокоил вас, мэтр. Будьте так любезны, приблизьте к иллюминатору вашу глубокомысленную физиономию, и вы увидите зрелище, достойное ваших премудрых глаз.
