Антон Краснов - Семь отмычек Всевластия
— Гри-и-и-инька! — натужно орал кто-то снаружи.
— Слышу, ча. Ча орешь-та?
— Гри-и-инька, иди в горницу, там воевода медами балуется, сказы сказывает, сейчас, кубыть, тебя потребует пред очи, чтоб ты про Змеищу-Горынчищу красно врать сел!
— А ча? И сяду.
— Экий ты побрехун, Гришаха!
— Нам язык Господом не для молчания даден, ча, — резонно возражал враль и краснобай Григорий.
— И рек Батый, глядя на тело Евпатьево!.. — почти орал воевода, размахивая чашей с питным медом. — «О Коловрат Евпатий! Хорошо ты меня попотчевал с малою своею дружиною, и многих богатырей сильной орды моей побил, и много полков моих извел. Если бы такой вот, как ты, служил у меня, — держал бы я его у самого сердца своего».
— Да, — сказал хмельной Эллер. — Бывали битвы!.. Мой батюшка тоже был славный воитель. Вот этим самым молотом, — Эллер выразительно похлопал по рукояти Мьелльнира, — он побил пятьдесят великанов-ётунов. Рассказывал он мне о том, как ратился он с чудовищем страшным — мировым змеем Ермунгандом. Был тот змей зело страшен и велик, телом длинен и толст, и изрыгал он яд гибельный…
— А я на сафари в Африке убил льва, — непонятно с чего вставил Жан-Люк Пелисье, протискиваясь между увесистыми словами рыжебородого диона.
— Геракл, блин! — пискнул Афанасьев.
Суровый взгляд Эллера, оборванного в самом начале саги, вонзился в двух незадачливых болтунов. Впрочем, бравый воевода Вавила Оленец пришел на выручку, сам того не заметя. Он омочил бороду в меду, несколько раз икнул и крикнул:
— А и мы горазды с чудищами борониться-ратиться! Есть у меня в дружине храбрый войnote 20, что бился с нечестивым чудищем Батыевым и повоевал-устрашил его. Зовется то чудище Змей Горыныч, и прилетает оно из-за гор дальных, черных, колдовством укрепленных. У того Змея пять голов, из пастей пышет жар, хвостище что твое бревно, крылья полощут, глаза наговоренные, мутные… страсть! Грии-и-инька!!!
— Поди, воевода кличет, — зашептались во дворе. — У него уже змий о пяти главах. Сейчас еще чашу медка пареного откушает, и все десять глав у Горынчища отрастут.
— Грии-инька!!!
В горницу вошел молодой парень отнюдь не богатырского виду, со свежим розовощеким лицом и лукавыми серыми глазами. Щедрая копна русых волос взъерошилась на голове. Гринька поклонился воеводе и гостям и стал у стены, ожидая распоряжений начальства.
— Гринька! — воскликнул свет Вавила Оленец, храбрый рязанский воевода. — А ну-ка поведай дальним гостям дивный сказ о Змее и великом Укротителе, который один властен над силой Змеиной и всего Змеиного рода!
— Укротитель? — проговорил Женя Афанасьев, в голове его от меда зашумело, захороводило. — В главной роли — Ев…гений Леонов. А кто играет Змея Горыныча? Ник…кулин, Вицын… М-моргунов?
— Диковинны слова твои, не разумею их, ча, — поклонился Гринька. — А сказ мой правдив. Два лета минуло с тех пор, как видел я погибель земли Русской — страшного Змея Горыныча. Ввечеру вышел я на улицу, ча. Парни играли, девки вели хоровод, старички на завалинке тянули беседы. Не туча замутила небо, не закатилось ясно солнышко — из-за гряды леса вылетело на нас чудо-чудище! Понеслось над деревней, паля огнем. И было у него пять глав.
— Шесть, — упрямо сказал пьяный воевода.
— …шесть глав.
— …а седьмая, — продолжал Вавила, не давая своему записному сказителю продолжать, — пышет искрами, а шесть — те разят огнем наповал!
— Змей Горыныч не существует, — важно заявил Жан-Люк Пелисье, который начинал понимать разницу между французским коньяком, употребляемым малыми рюмочками, и ядреным древнерусским медом, распиваемым двухлитровыми чашами. — Змей Горыныч — это пережиток язычества, зло, персонифицированное в образе змея…
Афанасьев дергал его за рукав. Пелисье не обращал внимания:
— В мифе о Змее Горыныче отразились более древние представления о мировом змее, который…
Афанасьев ткнул его кулаком в бок. Пелисье задохнулся. Афанасьев принялся совать ему кусок жареной дичи. Жан-Люк сопротивлялся и гнусил:
— Пережиток язычества… эстетизация мирового зла… синкретизм…
На «синкретизме» Жене все-таки удалось запихать дичь в рот умничающего полукровки. Пелисье утихомирился и только смотрел исподлобья своими маленькими поросячьими глазками.
Гринька, который невинно проморгал всю сцену с «пережитком язычества», продолжил:
— Полетел Змей Горыныч и стал пламенем жарить. Убить так никого и не убил, а попалил много. А потом опустился он на луг, и сошел с него черный волхв. Сказывали в народе, что прозвище его Укротитель и что сам Батый чтит и поклоняется ему. И Змей преклонил пред черным волхвом все семь своих глав…
— Десять! — крикнул клюющий носом вздорный воевода.
— На черном волхве, Батыевом колдуне и владыке Змея, было багряное одеяние цвета пролитой кровушки. И испещрено оно колдовскими значками. Никто не может их прочесть. Сказывают, ча, в них сила того колдуна, Укротителем прозывающегося. Говорят, он и самого Батыя покорил. Такова сила волхва в багряном одеянии и письмен чернокнижных…
— И как же ты победил Змея? — перебил его Афанасьев.
— Взмахнул я рукой!.. — с готовностью затараторил Гринька, преданно глядя на засыпающего воеводу. — И…ча…
Воевода ткнулся лицом в блюдо с недоеденной белорыбицей. Как позже узнали наши герои, воевода не переносил мирной жизни и потому каждый день без войны сопровождал немилосердным употреблением медов крепких и наливок сладких. Появление дионов и Афанасьева с Пелисье его подкосило окончательно: встречу гостей обмыть следует.
Воевода захрапел. Гринька, оборвав свой рассказ, на цыпочках вышел из горницы.
— Ну и ну! — возмутился Афанасьев. — Пьянство в военное время! Воевода аполитичен и морально неустойчив. Возмутительно! И что будем делать?
— Он вроде шевелится, — сказал Эллер. — Я его могу разбудить. Только бы не содеялся шум великий.
— Н-не надо, — поспешно произнес Афанасьев, густо запинаясь. — А эти меды… д-дело серьезное!
— И призвал меня Батый поганый, — забормотал воевода во сне, — и рек: выбирай из табунов моих…
Вавила Оленец сладко причмокнул губами и вновь испустил чудовищный храп. Вошли слуги и понесли его в опочивальню.
— Из табунов моих! — передразнил Афанасьев. — Табун чудищ о семи головах! Уффф!
— Пережиток язычества, — назойливо бубнил Пелисье, — этот ваш Змей Горыныч. Мифологема, которая…
— Язычество язычеством, мифологема мифологемой, но если Батый в Сарае, а мы под Рязанью, то нам никак не попасть туда к сроку, — вмешался Женя Афанасьев. — Отсюда до низовьев Волги, где расположен Сарай-Бату, даже верхом путь в несколько недель станет. Можно, конечно, попросить у Вавилы лошадей. То-то он про табуны нес. Но есть ли смысл просить лошадей, если все равно не успеем. Значит, нужно искать другое решение.
Поджо ничего не говорил. Наклонившись вперед, он со смаком обгладывал кость. Перед ним вырос целый курган костей, обильно орошенный брызгами меда. Эллер встал и хотел было что-то сказать, как вдруг со двора послышался ужасающий вопль. Вопил часовой на вышке. Женя Афанасьев высунулся в окно и вдруг, вздрогнув всем телом, откинулся назад. На его лице проступили бледно-серые пятна. Пелисье спросил:
— Что там такое?
Афанасьев потерянно качнул головой.
— Что там такое?!
— Н-ничего… А теперь, — непослушными губами вытолкнул Женя, тыча пальцем в сторону окна, — а теперь, Ваня, ты ЕМУ поясни, что он пережиток язычества и… какая-то там мифологема!
— Кто? — растерялся Пелисье. — Кому?
— Змею Горынычу!
2Повисло молчание. Пелисье хотел было сказать, что шутка не удалась, но почувствовал, что его язык пристыл к гортани. В выражении лица Афанасьева определенно присутствовало нечто такое, что ясно давало понять о НЕШУТОЧНОСТИ увиденного там, за окном. Первым заговорил Эллер:
— Что увидел ты?
— А посмотри, — забыв о субординации, ответил журналист.
Едва не столкнувшись лбами, Пелисье и Эллер ринулись к окну. Один толстый Поджо остался совершенно невозмутим: он только что закончил трапезничать, уничтожив столько, сколько хватило бы дружине из пятидесяти человек. Теперь он глубоко дышал, осмысляя и переваривая. При этом он поглаживал свой громадный живот, мирно покоящийся на коленях.
А Пелисье и Эллер просунули свои головы в окошко. И — увидели… Жан-Люк на несколько, мгновений забыл не только древнерусский язык (вложенный ему в мозг по милости Эллера), но и современный русский язык. Собственно, и родные французские слова прилипли к языку и размазались по гортани, так что он сумел сказать только то, что говорил не так давно на египетских раскопках археолог Робер, проигрывая в карты своим коллегам:
— Дьявол!..
— М-да, — сказал Эллер, — все-таки он летает!
