Андрей Белянин - Оборотный город
— Так французы же!
У меня ёкнуло сердце. Неужели? Да ведь мы только что всё это обсуждали, буквально пять — десять минут назад, как гипотетическую возможность, но она уже стала жестокой реальностью. Мы-то думали, что у нас в запасе есть несколько дней, а среди горожан уже пошли слухи, и скоро паника накроет всех, куда раньше настоящего подхода врага. А нет более быстрого способа проиграть сражение, как сдаться до него…
Меж тем нечистый люд на площади перед Хозяйкиным дворцом наперебой орал о подходе иноземных войск и неумолимом кольце осады, затягиваемом вокруг Оборотного города.
— Движется, движется рать неумолимая в меди и железах! На челе её печать ненашенская, в руках вилы да вертелы, всё на лягушек наших зарятся…
— Все сплошь скелеты, лопочут не по-нашему, агрессивные сверх меры, и никакой галантности в обращении, так и прут без бонжуру!
— А у нас ить и без того перенаселение, так ещё понаедут тут!
— Ещё день-другой, и к нам ворвутся наших баб бесчестить! Что значит скелету нечем? Они ж французы, небось и безо всего обесчестят! Ну хоть надеяться-то можно?
Кроме всего этого бреда раздавались периодические выкрики насчёт квасного патриотизма, выдачи дополнительного спиртового пайка бесам-охранникам, строительства баррикад из гробов, отобранных в ночлежке у вампиров, перевода саванов на бинты и даже закупки турецких пушек у китайских спекулянтов.
Но, собственно, суть не в этом. Меня поражало другое: они не намеревались сдаваться. То есть пораженческие речи, конечно, звучали, но не более как слабый фон, на котором грозно и явственно возгоралась искра праведного народного возмущения! К ним подбирался неумолимый и многочисленный противник, у них не было своих войск, не было оружия, артиллерии, им даже о помощи просить некого, но эти люди (нелюди!) ни на секунду не усомнились в том, что их Хозяйка организует оборону и погонит вспять коварных захватчиков. Они все были полны готовности драться!
— Ваша заявка принята. Я займусь этим вопросом и дам свой ответ уже к вечеру. До заката все свободны.
— Матушка, а чё нам-то покуда делать?
— Все свободны, — ещё раз холодно повторила Катенька, и головы огнедышащих львов выразительно рыкнули сквозь зубы.
Нежить словно сорока на хвосте унесла.
Мы же с моей задумчивой любовью уставились друг на друга, как два свежевыловленных толстолобика, то есть с округлившимися глазами, открытыми ртами и не зная, с чего начать…
— Теперь видишь, что ты наделал? На нас идёт войной весь недопохороненный прах наполеоновской армии. Ты хоть на минуточку способен себе вообразить, сколько их? Если брать по минимуму от миллиона?! Тех, что не упокоены, что закопаны где попало, без отпеваний и погребений, что утонули в болотах и реках, замёрзли в лесах, не растасканы на части зверями и птицами, готовые ради призрачной славы Франции с бешеной скоростью и саблями в зубах ползти в наши края аж с берегов какой-нибудь Березины! Так вот, их, как ни верти, всё равно не меньше пяти тысяч. А у нас всего народонаселения в городе и тысячи не наберётся.
— Не бойся, счастье моё, я тебя никогда не оставлю, — сурово приподнялся я.
— Никогда не говори «никогда».
— Почему?
— Потому что меня абсолютно не греет твоя готовность умереть у меня на глазах! — мрачно буркнула Катенька.
— И близко не собирался! Да что ж все на свете считают, что мы так и рвёмся верхом на тот свет?! Я просто подниму казаков, и мы расшибём французов, дело привычное.
— Что? Ты в своём уме, Иловайский?! — Бурая Катерина вскочила с крутящегося стула и попыталась приподнять меня за грудки. — Во-первых, в Оборотный город нельзя пускать людей. Во-вторых, с какого бодуна твои православные донцы будут сражаться за среднестатистическую нечистую силу? Да они тут последних оставшихся добьют!
— За нечисть наши головы класть не будут, это факт. А вот за тебя и за меня — да! — Я уверенно заломил папаху. — Сей же час пойду поговорю с дядей, и мы устроим бонапартистам ещё одну жаркую зиму тысяча восемьсот двенадцатого года!
— Сделаешь — я тебя поцелую! — глядя глаза в глаза, твёрдо пообещала Катя, одним коротким предложением вырастив у меня за спиной крылья воспаряющей надежды.
Я едва унял бешено заколотившееся сердце и кинулся к ней навстречу, распахивая объятия…
— Притормози, жеребец! Сказано тебе — позже, после того как ты разобьешь врага. Чмокну в нос. Может, даже дважды. Честное-пречестное, чтоб меня прыщами покрыло, как неполовозрелую дурочку тринадцати лет!
Судя по серьёзному выражению её лица, это была жутко страшная клятва. По крайней мере, я предпочёл поверить, козырнул и честно отправился по ступенькам вниз. Хорошо, когда твоя судьба хоть в чём-то зависит от тебя самого. Понятно, что и так всё «в руце Божьей», но если есть шанс слегка помочь Провидению и достичь желанной награды, так не фиг сидеть на печи, дело делать надо! А значит, прямо сейчас навестить печально знаменитое питейное заведение Вдовца. Только бы он согласился мне помочь…
— Иловайский! — окликнул меня громоподобный голос моей любимой, когда я вышел за ворота. — Мони и Шлёмы сейчас нет, бабка Фрося занята, отец Григорий пьян, скотина! В общем, тебя Павлушечка проводит. Не дёргайся, я его уже предупредила, больше облизываться не посмеет. А доведёт до места — с меня вишнёвый кекс. Всё равно засохнет, я на диете. Короче, выясняй всё у Вдовца. И попробуй только позволить им тебя съесть, хоть кусочек. Не прощу и не помилую! Тебя, разумеется…
Переживает. Стало быть, не так уж я ей и безразличен, а значит, прав дядюшка, у нас ещё всё впереди! И пусть это лишь мираж, и мы отлично знаем, куда заводят мечты, я готов сто раз раскаяться в том, что сделал, чем тысячи раз корить себя за то, что НЕ сделал. Даже если эта любовь — самая большая ошибка в моей жизни, но пусть будет…
Питейное заведение Вдовца я бы прекрасно нашёл и сам. Как у большинства казаков нашего рода, у меня было врождённое чувство ориентации в пространстве. Хотя бы раз попав в незнакомое место, самой загогулистой дорогой, с завязанными глазами и идя спиной вперёд, я точно знал, что во второй раз легко найду его без провожатых. Полезное умение для тех, кто половину жизни проводит в военных походах по чужим краям, городам и весям…
— Погоди, человече.
Из-за ближайшего поворота, грузно топоча и держась за сердце, меня нагонял предательский мясник Павлушечка. Мощная туша, интеллигентные манеры, детское лицо и полное отсутствие одежды, за исключением замызганного кровью и нутряным салом кожаного фартука, — зрелище, угнетающее до рвоты…
— Хозяйка просила присмотреть за тобой. И уж так просила, что захочешь — не откажешь, ибо себе дороже, — выпалил он, приблизившись так, что я невольно потянулся за плетью:
— В провожатых не нуждаюсь.
— Понимаю, — печально вздохнул мясник, отшагнув чуть в сторону. — Я же не в претензиях за прошлое. Сам виноват, поспешил, не спросил о здоровье, не поговорил по душам, не объяснил, не обнял, не успокоил! А ведь у нас всё могло быть иначе…
Я слегка застопорился, потому что в моём понимании подобные намёки должны иметь под собой хоть какие-то основания, а в нашем случае не было ничего! То есть абсолютно ничего, исключая один-единственный интимный момент, когда эта скотина коварнейшим образом пригнула меня к мясницкой плахе и взялась за топор…
— Не доверяешь, казаче?
— Психом надо быть, чтоб вам верить, — открыто признал я.
Павлушечка виновато поскрёб пятернёй грязный лысый череп и, не смущаясь, продолжил:
— Так, может, забудем всё и начнём заново? Дадим чувствам второй шанс…
Ей-богу, а вот уже такую больную фантазию надо лечить с размаху помойным ведром по морде! Но у меня под рукой была только нагайка, да и последствия горячей порки могли оказаться самыми непредсказуемыми, в том смысле, что он, похоже, только этого и ждёт.
А потому я просто прекратил бессмысленный разговор и широким шагом двинулся вниз по улице.
— Не бросай меня, человече! — Сзади опять раздалось обиженное сопение. — Хоть рядом идти позволь, Хозяйка узнает — не обрадуется, а жить-то ещё хочется, а?
Я вспомнил, как бодренько Катенька опускает рычаг на стене, поливая мирную толпу нечисти огненным крещением, и, вздохнув, вынужденно замедлил шаг, чтоб мяснику не пришлось бежать. Увы, моё милосердие и на сей раз привело к наихудшим последствиям…
Нет, губ он на меня не раскатывал, зубы не показывал, тесаком не грозил и на спину не бросался, но зато болтал всю дорогу не затыкаясь, как завзятая базарная сплетница. Причём ведь только о себе, любимом! Поверьте, это надо было суметь пережить…
— Я ведь не со зла, Иловайский. Я думал, что, освятив твоим мясом прилавок своей лавки, сразу два добрых дела сделаю — и постоянных покупателей свежатинкой побалую, и дяде твоему за позор отомщу. А за двойное добро и тебе бы жертвой лечь нестрашно. Да ты бы и не почуял ничего, ибо топор у меня острее бритвы, орудие труда в порядке достойном содержу. А всем, кто телом своим мою торговлю обеспечил, уж наверняка прямая дорога на небеса! Ибо сие венец мученический, а это ведь тоже богоугодное дело, казаче…
