Клёст - птица горная (СИ) - Ключников Анатолий

Результат оказался впечатляющим: перепуганные лошади рванули в разные стороны, столкнулись на большой скорости, стали падать, взбрыкивая ногами. Об упавших начали спотыкаться следующие, быстро создавая завал из тел ржущих лошадей и орущих кавалеристов. Отмороженные химики добавили праздничный салют — ну, я никак не могу назвать иначе обычный фейерверк, при котором из каждого горшка вырывается рой дымных следов, в котором каждый шлейф дыма завершает путь резким хлопком и ярко-красной вспышкой, похожей на вспыхнувшую звезду.

Куча-мала затормозила бешеный прилив кавалерии, создав затор, в котором скопилось множество людей и животных, упавших или толкающихся. Баллистарии в эту кучу начали забрасывать горшки с железяками и обычные камни, убивающие в такой толпе не хуже шрапнели, поскольку каменюке, недоступной для обхвата одной рукой человека, всё равно, какова толщина брони у бойца: её только стена остановит, а бревенчатая при этом ещё и треснет. Впрочем, баллистарии старались подобные глыбы не заряжать, а закладывали по 2–3 камня размером поменьше, — они убивали никак не хуже.

Всё-таки кирасиры — это воинская элита, и незначительной части удалось-таки прорваться вперёд, — кому-то по трупам, а кто-то догадался вовремя заложить объезд смертельной свалки по дуге. По счастью, четвёртая тысяча успела организовать линию арбалетчиков: ей, охранявшей тыл, подобное подразделение полагалось по статусу. Они встретили наступающих дружным залпом, тут же уступив место второй группе, давшей второй залп почти без задержки. Арбалетные болты поражают врагов не хуже пилумов, и для них воинская броня тоже не особая помеха. Возникла очередная свалка, состоящая из раненых и убитых людей и лошадей, тормозящая наступление.

Тяжёлая кавалерия растеряла мощь своего разбега и почти весь задор. Но на исходе своих сил всё-таки добралась до наёмников, вступив с ними в схватку и начиная теснить. Мой десяток в это время как раз закончил помогать перестраивать фургоны и начал выстраиваться между ними, а очень скоро промежутки между передвинутыми повозками начали заполняться бойцами, отступающими под напором кирасир.

Я стоял вплотную к последней повозке, едва не касаясь щекой её грязного полога, как вдруг он приоткрылся — мне по щеке мазнуло пахучим сквозняком, возникшим из-за откинутой ткани. Я дёрнулся, глянул — на меня в упор уставились глаза, на расстоянии локтя, — не более.

— Философ, мать твою!.. Я ж тебя убить мог!!! Ты откуда здесь взялся?

— Стреляют… — он уставился задумчивым взглядом на траектории взлетающих боеприпасов. — Всё, что можно, сделано… остаётся только ждать. Я пока в астрале сижу, давай ко мне.

— В каком, мать ети, астрале?! Ты в повозке своей сидишь!!!

— В нашем измерении — в повозке. А в разрезе нашей Вселенной — в астрале.

— Кстати, а что в соседнем фургоне? — я ухватил химика за воротник и перевёл его взгляд в нужном направлении.

— А, здесь… тут нет ничего. Немного пороха — и всё.

— ПОРОХА?!!

Я опрометью бросился к соседнему фургону, полоснул закрывающий его полог из высохших бараньих шкур выхваченным ножом, заглянул внутрь…

Несколько мешков. Я тут же разрезал ближайший ко мне — посыпалась знакомая серая пыль. Оставалось вернуться обратно к Философу:

— У тебя, знаю, есть горшок земляного масла. Давай сюда!

К чести этого обдолбанного укурка надо признать, что даже будучи в других измерениях, он все команды понимал чётко, как собака, а его руки двигались словно сами по себе. Я выхватил протянутый мне объёмный двухведерный горшок, бегом вернулся обратно и принялся делать струйкой земляного масла узкую дорожку от кучки сыпавшегося на землю пороха к ближайшему онагру, который, как я надеялся, спасёт меня от ударной волны.

— Шмель! Хватай лейтенанта и уводи людей к четвёртой тысяче!

Он, видевший мои торопливые манипуляции, согласно кивнул и опрометью бросился выполнять приказ, прекрасно понимая, что сейчас будет что-то ужасное. Расчет онагра продолжал работать — возможно, измученные баллистарии, облитые вонючим потом, уже ничего не соображали.

Итак, кирасиры дожимают последние ряды наёмников, втискиваясь между фургонами; я без труда различаю их яростные лица, возвышающиеся над остатками нашей толпы. Мои бойцы улепётывали во все лопатки, волоча под руки Философа.

Я отбросил щит и меч и, склонившись, чиркнул кресалом. Огонёк побежал к фургону, а я, наоборот, подальше от него, — под защиту станины метательной машины. Онагр располагался вовсе не так близко, как мог бы подумать читатель: я, вкладывая в бег все ресурсы своих сил, добежал к нему вовсе не за два удара сердца. У меня потемнело в глазах от напряжения, воздуха не хватало, а сердце, казалось, сейчас разорвёт грудь — вот так я бежал! Я услышал звук первого взрыва под телегой, и в это время как раз кинулся наземь, за станину, увлекая за собой баллистария, попавшегося, что называется, под руку, и надеясь, что остальные окажутся не лопухами. А потом грохнуло по настоящему…

Меня окатило тёплой волной воздуха, слегка прихватившей дыхание. Переждав немного, я поднял голову.

Вверх устремился уже знакомый мне клубящийся гриб мутно-серого дыма, смешанный с землёй, на ножке которого угадывалось зловещее кольцо, в целом создавая схожесть с бледной поганкой. Ножка «гриба» уже оторвалась от земли и спешила догнать «шляпку», чтобы вместе с ней превратиться в один клубок дыма и пыли. Обломки фургона раскидало на большое расстояние; некоторые из них ещё продолжали падать, и я боязливо покосился в небо над головой.

Взрыв напрочь отбил у всех желание сражаться, покрыв пространство, окружающее его центр, трупами людей и лошадей из обоих армий. Он настолько шокировал всех, что, казалось, даже раненые люди и животные старались ржать и орать потише; впрочем, это объяснялось, пожалуй, массовой контузией.

Я встал, отряхнулся, оправил шлем и доспех и, насвистывая фривольную песенку, подслушанную в «Сладких кошечках», в полный рост зашагал к центру взрыва. А что ещё я мог бы сделать, чтобы не сойти с ума от осознания, сколько жизней я загубил одним махом? — да у меня такого количества ни разу за двадцать с лишним лет не случалось!!! Я видел оторванные взрывом руки и головы, обезображенные тела — видел то, о чём раньше мне говорила жена, а я никак не мог поверить в то, что воздух может разрывать людей и животных на куски, слово тряпки.

Я нюхал стойкий, терпкий запах крови, смешанный с дымом дьявольской серы, пытаясь осознать чудовищность произошедшего. С повозки Философа сорвало покрывало, а её саму опрокинуло. Фургон слева устоял, хотя остался без покрытия, словно давний труп, выставивший напоказ обнажённые рёбра дуг. В нём угадывался груз горшков; готов поспорить, во многих ещё оставалось вино. От тех, что сражались справа и слева от места взрыва, не осталось ничего существенного…

На меня таращились во все глаза бойцы обеих армий; я поднял свои брошенные щит и меч. Не спеша прицепил ножны к поясу, надел щит на руку, встряхнул. Вынул меч, крутанул «восьмёрку», постучал им по щиту:

— Господа, предлагаю закончить на сегодня! Всем спасибо, все свободны!

Моё поразительное обаяние оказалось настолько велико, что тяжёлая кавалерия противника повернула прочь! Впрочем, возможно, некоторую лепту в её отступление внесли наши опомнившиеся арбалетчики, вновь выдвинувшиеся вперёд и давшие пару залпов, а также слаженное движение четвёртой тысячи, которая двинулась на сбившуюся в кучу конницу сплошной стеной щитов, выставив копья, за которой укрывались те же арбалетчики. К тому же, после моих слов все баллистарии, как по команде, возобновили обстрелы: они закладывали камни покрупнее, и те летели ближе, обеспечивая скучившимся врагам ещё более ужасные увечья.

Но, возможно, у противника просто не осталось в живых тех, кто своим задором мог бы вдохновить людей на новый приступ, — как знать?

Не знаю, послужил ли мой взрыв для нашего командования своеобразным толчком к новому ходу, или так случайно совпало, но центральный легион пошёл на врагов атакой в лоб. Между ним и нашим проскочила кавалерия, и не просто лихая конница, а с имперским штандартом! Ого! — Божегория на удар конной гвардии отвечала ударом своей!