Евгений Лукин - КАПУСТА БЕЗ КОЧЕРЫЖКИ
Сергей Семенович тяжело вздохнул всеми дыхательными клетками, отравил муху и, насупившись, огляделся. И вдруг в крепком коричневом боровичке, настойчиво пробивавшемся кверху из хвойной подстилки, узнал не кого иного, как самого Брыкина.
— Игорь Иванович! Здравствуйте!
— Здравствуйте! — испугался белый.
— Игорь Иванович! И вы того-с, в грибы. Да-а. Судьба. С новой жизнью вас!
— Спасибо. Ну кто бы мог подумать?
Бывшие коллеги скоро углубились в привычную дискуссию. За этим приятным занятием они провели кучу грибного времени, до самого вечера. Коснулись и самого острого и принципиального вопроса — о грибном элементе в лосином рационе. Здесь ученые оказались на противоположных позициях. Пользуясь тем, что не было сдерживающих человеческих рамок, соперники в пылу спора перешли на личности, и только отсутствие рук и способности к передвижению уберегло пластинчатого Колтунова и губчатого Брыкина от повреждений нежной ткани их тел.
Они и не заметили, забывшись, как возле них появился огромный, с гору, лось. Колтунов сжался от ужаса, когда к нему приблизились страшные черные ноздри на волосатом горбатом носу животного. Но лось только фыркнул и убрал морду в сторону.
— Я говорил, говорил! Видите! — радостно закричал мухомор. И тут у него на глазах белый гриб Игорь Иванович исчез в чудовищной пасти зверя.
«Эх, Фома неверующий», — самодовольно подумал Колтунов, но мгновение спустя на него обрушилось переставленное невзначай левое заднее копыто.
СЛОВО ЧЕСТИ
Пес-рыцарь Адальберт фон Цубербиллер получил специальной дубиной по голове и упал с лошади на коварное ледяное покрытие. При этом он успел подумать: о гнусные штеттинские халтурщики! Не шлем, а консервная банка, клянусь святым Онуфрием! Потом на него всей своей бронированной тушей села подраненная рыцарская кобыла, и Адальберт опять подумал: прощай, любимая Марта и очаровательные близняшки Брунгильдочка и Ригондочка, и замечательное поместье в 10 тысяч квадратных локтей на берегу хладноструйной реки. Сразу после этого треснул весенний лед, и черная вода Чудского озера растворила смертельную пасть.
Хлопая ладонями по плавающему серому крошеву и отплевываясь, Адальберт фон Цубербиллер вскричал на немецком языке:
— О, эти хитрые русские! Ну надо же было устроить сражение именно 5 апреля 1242 года…
— Поелику бяшеть глаголющу… — отвечали с другого берега хитрые русские.
И рыцарь быстро пошел ко дну, подумав при этом: если выкарабкаюсь из этой передряги, вот, слово чести, поставлю свечу в собственный рост в церкви святого Онуфрия Рюгенбахского, закажу тройной молебен о спасении души и отпишу соседнему монастырю половину своего имения.
Как часто говорит наука, человек, оказываясь в смертельной опасности, находит в себе невероятные силы, его организм изыскивает неожиданные резервы, и соломинка вытягивает утопающего, после чего в руках у него оказывается палка в тот единственный раз, когда она стреляет. Уже на темном холодном дне, сдавливаемый собственным доспехом, теряющий последний воздух из легких, Адальберт нащупал продолговатый металлический сосуд и тянущийся из него гофрированный шланг с пластмассовой штуковиной на конце. Ведомый уже не разумом, а безусловным инстинктом, рыцарь догадался сунуть загубник туда, куда и надлежит, и повернуть рукой вентиль на баллоне противосолонь. Так же на ощупь он обнаружил сложенный вчетверо надувной спасательный плотик с запасом еды и питьевой воды, а также картой окрестностей.
Спустя пару часов, когда уже все закончилось, Адальберт фон Цубербиллер всплыл и, где подгребая, где перепрыгивая со льдины на льдину, добрался до своего берега. На той же неделе ему довелось в Ревеле сесть на датское пассажирское судно и спустя пол месяца благополучно прибыть в Любек, а там до родного Рюгенбаха один конный переход. Рыцарь был благородным человеком и сдержал свое слово — то есть поставил свечу в собственный рост, заказал тройной молебен и отписал монастырю 5 тысяч квадратных локтей.
Умереть ему удалось только во время эпидемии моровой язвы, свирепствовавшей в Европе в 1255 году. Но так до конца жизни крестоносец и не догадался, откуда тогда на дне Чудского озера взялись акваланг и спасательный плотик.
ЧЕРНИЛА
Писатель-фантаст Гелий Селенский как раз обдумывал, как бы ему посочнее угробить космодельтаплан-разведчик, посланный с орбитального звездолета к загадочной планете, когда жена, возмущенно тряся бигуди, сказала, что все. Что хватит. Что она уйдет к маме, к критику Зеленцову, уедет к чертовой бабушке, если он, Гелий, сейчас же не проявит мужской характер и не добьется в ЖЭКе, чтобы батареи посреди зимы наконец-то стали горячими. Гелий с досады вывел в рукописи жирную запятую, сунул ноги в валенки, накинул на плечи дубленку и вышел из дому. Дубленка свободно болталась на худом писательском теле.
ЖЭК по неизвестной причине оказался закрыт. Тогда Гелий прямым ходом потопал в котельную. К их памятнику архитектуры еще не подвели теплоцентраль, и дом отапливался автономно. В котельной правил некто Жуковлев, лицо неопределенного возраста. К двери, ведущей в алтарь тепла, была прикручена старинная медная дощечка с надписью «Приват-доценгь Осьмируковъ». Поверх слов «доцентъ» и «Осьмируковъ» белой краской были выведены дрожащие буквы «Истопник Жуковлев».
Селенский постучался, но ответа не последовало. Тогда он набрал в грудь воздуха, решительно взялся за ручку и осторожно приоткрыл дверь. В котельной было душно и тепло. Оглушительно ревели моторы, из бункера просыпалась большая куча антрацита, но печь горела только одна. В углу — стол, заваленный какими-то бумагами, покрытыми серой угольной пылью, пустые винные посудины и консервные банки. Рядом стоял деревянный топчан, на котором благополучно спал сам Жуковлев, уткнувшись носом в черный дерматин.
Писатель подошел к хозяину подвала и, держа в памяти свой вежливый, но решительный протест, начал толкать спящего в плечо. Но спящий, выпустив из мокрых губ нехорошее бормотание и сизое облачко отравляющих паров, остался неподвижен. Селенский в рассеянности взял со стола листок бумаги с удивительно изящной фиолетовой машинописью курсивом и в рассеяности начал читать: «Творчество этого молодого способного автора с первых шагов, с первых строк заставляет обратить на себя пристальное внимание. Простой и понятный живой язык нашего современника, простой и понятный (на первый взгляд) герой — наш современник. Но сразу же через этот живой, чуть шероховатый стиль, манеру изложения видится огромный внутренний мир и духовная щедрость писателя. Сам рабочий, Жуковлев продолжает трудиться и описывает в своих произведениях реалии, знакомые ему, сегодняшние, сиюминутные. Уголь, о котором он пишет, это не нечто далекое, а вот — натуральные тонны, кажется, что ощущаешь в руке и вес, и скрытый жар блестящего куска антрацита…»
Писатель поймал на себе мутный взор Жуковлева и оторвался от листка. Жуковлев, опершись о локоть, некоторое время вникал в «реалии сегодняшнего дня», а потом короткой, но емкой фразой охарактеризовал свое отношение к Селенскому и его родственникам по восходящей линии. Но Гелий словно бы и забыл, зачем пришел.
— А вы, простите, э-э… тоже пишете?
— Чего?
— Ну, сочиняете рассказы, повести?
Тогда Жуковлев уже более полной фразой выразил свое отношение к писателям и всей мировой литературе в целом.
— А что же это за листки? Ведь это рецензия…
— А! — подобрел истопник и скривил небритую рожу в улыбку, — это оно само.
— Что само? — не понял писатель.
— Сами эти бумажки с утра черт знает откуда берутся и все там хвалят меня. Мы с Хмырем со смеху умираем.
— Но почему? Имеете вы какое-нибудь разумное объяснение?
— Почему? Да чего ж тут не понять. Напишу там заявку на уголь или график топки, а с утра эти бумажки рядом лежат.
— Но позвольте…
— А чего те надо? Откуда вообще взялся в помещении?
— Живу я в этом доме, в седьмой квартире. Селенский моя фамилия, писатель. Не слышали?
— А.
— Так как же вы объясняете это явление? Мне, простите, как фантасту очень…
— Ты вот пишешь лажу всякую, а вот не сможешь, да?
— Про…
— Не опишешь, поди, как тут мы с Хмырем на позатой неделе сидим, значит. Приняли, как положено, беседуем. Вдруг дверь открывается, и двое заходят — четырехглазые, светятся, и руки у них, как шланги, по три на брата… («Пришельцы!» — мгновенно сообразил Селенский.) И уголь начинают грузить в какой-то мешок, такой серебристый. Ну мы хотели было на них, шугануть — чего это за дела? Да подняться не можем оба — тяжело очень. А один из этих подходит и говорит так тихо, еле слышно: «Спасибо, — говорит, — большое. У нас кончился запас топлива. Вы нас очень выручили. Примите, — говорит, — в подарок сувенир. Наши чернила любую, вашу рукопись перепечатают, дадут эту… ну, как ее… на букву „рэ“… вот, и подпишут в печать». Я еще подумал, какую такую рукопись? Чего-то ребята не того. А их уж и нет… («Чернила!» — заработал изощренный мозг Селенского, которого после разноса, устроенного критиком Зеленцовым в центральной газете, уже второй год нигде не печатали.) Ну я и начал ими накладные писать. Чего им — за так, что ли, уголек сбывать? Хмырю вот давал письма всем родственникам в деревню написать.
