Курт Воннегут-мл - Табакерка из Багомбо
Франклин и Карл побрели вдоль плетня, побрели на двести ярдов. Они привыкли, что их вдвоем посылают с мелкими порученьями, с которыми легко бы справился один, привыкли представлять — ритуально — свое поколение в противоположность поколению отцов.
Оба молчали, пока обертка не была закреплена на столбе. А тогда, когда они отступили на шаг от мишени, Карл произнес что–то так робко, что Франклин не расслышал.
— Прости? — сказал Франклин.
— Я… я рад, что ты не переймешь фабрику, — сказал Карл. — Это хорошо… это прекрасно. Может, когда приедешь в наш город с гастролями, я приду за кулисы тебя повидать. Можно? Ты меня не забудешь?
— Забуду тебя? — переспросил Франклин. — Вот те на, Карл!
На мгновение он показался себе актером, каким недолго мечтал стать.
— Выбирайся из–под своего старика, — сказал Карл. — Так и надо поступать. Мне просто хотелось тебе сказать… На случай, если ты подумал, будто я подумал что–то другое.
— Спасибо, Карл, — сказал Франклин. Он слабо тряхнул головой. — Но я не стану актером. Я возьму на себя фабрику, когда отец уйдет на покой. Я сказал ему вчера вечером.
— Почему? — спросил Карл. — Почему? — Он рассердился.
— Это сделает старика счастливым, а лучшей идеи у меня нет.
— Но ты же можешь, — сказал Карл. — Ты можешь уехать. Ты можешь стать кем угодно!
Франклин сложил ладони, потом открыл их — цветком фатализма.
— Любой может.
Глаза у Карла расширились.
— Я не могу, — сказал он. — Я не могу! У твоего отца есть не только ты. У него есть его большой успех. — Он отвернулся, чтобы Франклин не видел его лица. — А у моего старика есть только я.
— Да ладно, — сказал Франклин. — Эй, брось!
Карл повернулся к нему снова.
— Я — то, что он предпочел бы иметь вместо половины «Насосов Ваггонера», которую получил бы за две тысячи долларов! — сказал он. — Каждый день моей жизни он мне это говорил. Каждый день!
— Будь я проклят, Карл, — сказал Франклин, — у тебя же замечательные отношения с твоим отцом.
— С моим отцом? — недоверчиво переспросил Карл. — Нет, с твоим… с твоим. Это его мне полагается заставить меня любить. Он должен хотеть правую руку отдать ради сына вроде меня. Вот в чем смысл. — Он всплеснул руками. — Фургончик, дуэты, ружья, которые никогда не мажут, сын–идиот, натасканный слушаться сигналов, — всё, лишь бы твой отец хотел себе такого же.
Франклин был поражен.
— Ты все себе напридумывал, Карл. Твой собственный отец предпочел бы тебя вместо половины «Насосов Ваггонера» или еще чего!
— И я раньше так думал, — сказал Карл.
— Вспомни про пластинку и кубик, которые ты выточил, — сказал Франклин. — Ты подарил их моему отцу, но на самом деле это был подарок твоему. Это же идеальный подарок от сына! Я своему никогда ничего такого не дарил, ничего, во что вкладывал сердце и душу. Я не мог!
Карл покраснел и опять отвернулся.
— Я их не делал, — сказал он. Его била дрожь. — Я пытался! Как я пытался!
— Не понимаю.
— Моему отцу пришлось их изготовить! — горько сказал Карл. — А я обнаружил, что не важно, кто их сделал, если только твой отец думает, что их сделал я.
Франклин тихо и печально присвистнул.
— Когда мой старик их сделал, он меня носом тыкал в то, как это для него важно. — Карл и впрямь утер нос рукавом куртки.
— Но, Карл… — сказал Франклин.
— А провались оно, — устало сказал Карл. — Я его не виню. Извини, что не сдержался. Я в порядке… Я в порядке. Переживу. — Он щелкнул пальцем по обертке. — Я промахнусь, и пошло оно.
Больше ничего сказано не было. Оба побрели назад к своим отцам. Франклину казалось, что они оставляют разговор позади, что поднимающийся ветер уносит их темные мысли. К тому времени, когда они вернулись на линию стрельбы, Франклин думал только про виски, стейк и раскаленную плитку.
Когда они с Карлом стреляли по обертке, Франклин задел уголок, Карл попал в середину. Руди постучал себя по виску, потом отсалютовал Карлу согнутым пальцем. Карл ответил таким же салютом.
После ужина Руди и Карл играли дуэтом на флейте и кларнете. Они играли без нот, замысловато и красиво. Франклин и Мерле могли только отбивать такт пальцами в надежде, что их постукивание по столу звучит как барабаны.
Франклин посмотрел на отца. Когда их взгляды встретились, они решили, что их дробь ни к чему. И постукивание прекратилось.
В это мирное мгновение Франклин к приятному своему недоумению обнаружил, что музыка говорит уже не только об одних Руди и Карле. Она говорила про всех отцов и сыновей. Она говорила то, что они сами говорили, запинаясь, иногда с болью, иногда с гневом, иногда с жестокостью, а иногда с любовью: что отцы и сыновья — одно.
А еще она говорила, что близится время расставания душ — не важно, как бы один ни был дорог другому, не важно, кто бы кого ни старался удержать.
Ночь для любви
Лунный свет — это для молодых. А уж что до женщин, так они его просто обожают. Но мужчина, чем он старше, тем обычно меньше нравится ему лунный свет. Слишком жиденький и холодный, неуютный какой–то. Терли Уайтмен именно так и считал. Терли стоял в пижаме у окна в спальне и ждал, когда его дочь Нэнси вернется домой.
Это был огромный добродушный и симпатичный мужчина. Из него получился бы замечательный король, но работал он копом, охранником автостоянки, что у главного офиса компании «Рейнбек Эбрейсивс». Его дубинка, револьвер, патроны и наручники валялись в кресле, у постели. Терли пребывал в растерянности и тревоге.
Жена Милли лежала в постели. Впервые со дня их медового месяца в 1936 Милли не накрутила волосы на бигуди. И теперь эти волосы рассыпались по подушке, отчего она сразу стала казаться моложе, мягче и как–то загадочней.
Милли уже давным–давно не выглядела загадочной в постели. Глаза ее были широко раскрыты и смотрели они на луну.
Ее отношение к проблеме просто бесило Терли — Милли категорически отказывалась беспокоиться и думать, что с Нэнси что–то могло случиться там, на улице, в лунном свете, поздней ночью. Милли незаметно для себя уснула, а потом проснулась и некоторое время смотрела на луну с таким видом, словно на уме у нее было нечто необыкновенно важное. И не говорила о том, что думает, а потом… потом опять уснула.
— Ты не спишь? — спросил жену Терли.
— А? — сонно откликнулась Милли.
— Решила не спать?
— Я не сплю, — мечтательным и дремотным, точно у молоденькой девушки, голоском откликнулась Милли. — Небось, и задремала немножко, но как–то не заметила.
— Да ты целый час дрова пилила, — сказал Терли.
Он специально сказал жене гадость. Думал, что, может, это заставит ее окончательно проснуться. Он хотел, чтобы она проснулась и говорила с ним, вместо того чтобы пялиться на эту дурацкую луну. Никаких дров во сне она, разумеется, не пилила. Лежала себе тихо и спокойно, и была такая красивая…
Некогда его Милли считалась первой красоткой в городе. Теперь ее место заняла дочь.
— Знаешь, я тебе честно скажу. Я ужасно волнуюсь, — сказал Терли.
— Ах, милый, — протянула Милли, — да все с ними в порядке. Здравый смысл у них, слава богу, есть. Не какие–нибудь там полоумные подростки.
— Ты что же, хочешь тем самым сказать, что они не валяются сейчас где–нибудь в канаве, в разбитой машине?
Эти слова разом и окончательно пробудили Милли. Она села в постели, моргая и хмурясь.
— Ты что, и правда думаешь…
— Да, думаю! — рявкнул Терли. — Он дал мне честное благородное слово, что доставит девочку домой в целостности и сохранности. И произойти это должно было еще два часа тому назад!
Милли откинула одеяло, спустила босые ноги на пол.
— Ясно, — сказала она. — Теперь я окончательно проснулась. И тоже начала волноваться.
— Давно пора, — буркнул Терли. Демонстративно повернулся к жене спиной и снова уставился в окно, нервно постукивая большой ступней по радиатору.
— Так мы что же, просто будем ждать и волноваться? — спросила Милли.
— А что ты предлагаешь? — огрызнулся Терли. — Если хочешь позвонить в полицию и узнать, не было ли каких несчастных случаев, можешь не утруждаться. Я позаботился об этом, пока ты пилила дрова.
— И никаких несчастных случаев?.. — еле слышно спросила Милли.
— Никаких, насколько им известно, — ответил Терли.
— Что ж… тогда… это немного ободряет, верно?
— Может, тебя и ободряет, — сказал Терли, — а лично меня — нет. — И покосился на жену. И увидел, что она уже и думать забыла про сон и вполне в состоянии выслушать то, что он собирался ей сказать. — Ты уж извини, дорогая, за прямоту, но у меня сложилось впечатление, что ты относишься ко всей этой истории, как к развлечению или каникулам. И ведешь себя так, будто это тебя, а не Нэнси, вывозит на прогулку в своем авто мощностью в триста лошадиных сил этот богатенький смазливый щенок. Будто это неслыханная честь какая!..
