Дмитрий Емец - Вселенский неудачник
Последствия были ужасны... Изобретатель, вздрогнув, выпустил руку жреца, и потерявший равновесие старик задел маятник. Тот, с сухим стуком поочередно зацепив все пять бронзовых пластин, гулко ударился в большую полукруглую чашу, и по храму разнесся высокий, ни на что не похожий звук. Прежде чем этот звук растаял, молодой человек в ужасе прыгнул животом на стол и схватился за маятник, остановив его.
На несколько секунд колоссальное здание погрузилось в такую тишину, что слышно было, как где-то капает вода. По лицу старца начало разливаться недоверие.
– Ты обманул меня, мерзавец. Ты же говорил, что... – начал он.
Но не успел жрец закончить фразу, как пол храма дрогнул, а в глубине острова зародилась мерная дрожь, похожая на движение пробуждающегося гиганта. Отпустив маятник, изобретатель испуганным зайцем метнулся к дверям храма и в панике стал бить в них плечом, стараясь любой ценой вырваться, но храм был заперт снаружи – так велел жрец.
– Посейдониус! – охнул старик. В следующую минуту посреди храма образовалась глубокая трещина, со дна которой поднималась темная лава, и колонны задрожали, едва удерживая вес массивной крыши. Прежде чем многотонное каменное украшение, составлявшее часть барельефа потолка, обрушилось вниз, я безо всякого перехода вновь оказался на орбите, а Земля вертелась внизу, как ужаленная: мгновения для меня – века для нее.
Я не видел, как развивались события дальше, но печальная судьба Атлантиды известна, по-моему, всем. В свое оправдание скажу только одно: я чихнул безо всякого на то коварного умысла, а лишь потому, что моя босая левая нога окоченела, стоя на каменном полу храма.
* * *Следующая промежуточная остановка произошла в окрестностях Рима в 455 году после Рождества Христова. Если вы хоть немного знаете историю, дальше, в принципе можете не читать, а сразу переходите к проклятиям на мою голову. Для остальных же напомню, что в тот год Рим осадили вандалы под предводительством Гейзериха, который вошел в учебники как жестокосердный и кровожадный полководец, способный не моргнув глазом превратить процветающий город в груду развалин, а его жителей – в фарш. Римляне по своей привычке сперва попытались откупиться, дабы он снял осаду, но Гейзерих высказался в том роде, чтобы они не утруждали себя: он-де захватит Рим и все ему и так достанется, потому как покойникам золото ни к чему.
Тогда, видя, что снисхождения не будет, горожане от мала до велика поднялись на стены и с такой отчаянностью стали отбиваться от вандалов, что те, настроившиеся на легкую победу, порядком озадачились. Все приступы были отбиты, осада затянулась, и захватчики, не обладавшие большим терпением, начали подумывать о том, чтобы отступить от города.
Как всегда, когда требовалось свалить с себя ответственность за принятие какого бы то ни было решения, вандалы всей толпой собрались на равнине и терпеливо дожидались знамения, чтобы, по ситуации истолковав его, решить: откатиться ли им назад в степи, или пойти на отчаянный штурм?
Гейзерих – важный как истукан – сидел в седле и, сложив рупором ладони, препирался с небом, требуя явить чудо. Но, увы, ничего примечательного не происходило, а все трюки, которые Гейзерих, как предусмотрительный полководец, приготовил заранее, проваливались один за другим. Так, к примеру, белая цапля, которую на глазах у всего войска должен был убить в небе серый сокол, не пожелала вылетать из клетки, равно как не захотели сами собой вспыхнуть сложенные магической фигурой дрова, и разгневанный Гейзерих шепотом приказал слугам посадить греческого пиротехника на кол.
Так из-за всевозможных накладок сорвались все чудесные знамения, и войско удрученно переминалось с ноги на ногу, почесывая плоские лбы боевыми топорами и склоняясь к тому, чтобы отступить.
И тут, когда Гейзерих в очередной раз принялся выбивать у богов знамение, посреди его войска материализовался я в скафандре, разогревшемся от трения об атмосферу. Армия вандалов была довольно разношерстной. К ней в предвкушении добычи приблудилось много греческих наемников, фракийцев, германцев и вообще всякого праздношатающегося сброда, облаченного в самые диковинные доспехи, поэтому первоначально на меня никто не обратил внимания, кроме какого-то молодого воина, почти мальчишки, на повозку которого я обрушился.
Испуганный сопляк, решивший, очевидно, что я под шумок покушаюсь на его сено, стал вопить и замахиваться копьем. Я показал жестами, чтобы он успокоился, спрыгнул с повозки и случайно прикоснулся раскаленным плечом скафандра к боку обозной клячи, до того мирно щипавшей траву. Безмозглое непарнокопытное встало на дыбы и понесло. Колесный таран, в который она была впряжена, оторвался от упряжи и сам собой покатился с холма в сторону римских стен.
Шум от катящегося тарана привлек всеобщее внимание. Гейзерих, решив воспользоваться ситуацией, привстал на стременах.
– Видите, таран возвращается к стенам? Боги обещают нам богатую добычу! – завопил он и первым поскакал к Вечному городу.
За ним с яростными криками хлынуло многотысячное войско, не обращая внимания на стрелы, камни и смолу. Вскоре ворота, не выдержав напора, рухнули, и бой закипел внутри укреплений. А еще минут через десять огни пожарищ, вспыхнувших сразу в нескольких частях города, сообщили мне, что сражение идет уже на улицах.
Дальше я не смотрел: печальный конец Рима слишком хорошо известен. Я присел на край телеги – молодой вандал давно умчался грабить – и стал ждать, пока вновь окажусь на орбите. Было ясно, что, в какой бы эпохе я ни очутился, – всюду от меня будут одни лишь неприятности. Самой судьбой мне была уготована роль того самого стрелочника, который, оказываясь в нужный момент в ненужном месте, заворачивает поезд истории под откос. Я с горечью думал об этом, и с каждой минутой мне становилось все понятнее, отчего так печален был прощальный взгляд Всевышнего.
* * *Материализовавшись в следующий раз, я был готов к самому неблагоприятному раскладу. Чтобы по возможности уменьшить исходящий от меня вред, поклялся не предпринимать совершенно ничего: не чихать, не кашлять, не пугать лошадей, а просто стоять на одном месте, осторожно дышать носом и даже моргать лишь по большой необходимости.
Меня бы не удивило, окажись я на поле брани или в лаборатории средневекового алхимика, который с перепугу изобретет порох, или даже в спальне стареющей нервной императрицы, которая, увидев меня, откинет концы раньше положенного ей срока, но нет... В этот раз как будто ничто не предвещало переломного момента истории. Я стоял на городской площади, запруженной гуляющими обывателями. Мужчины щеголяли в серых и черных шляпах, на худой конец, в кепках, их дамы носили одноцветные платья и при ходьбе томно опирались на длинные зонты, а у кого не было таковых – на руку спутника. Между извозчицкими пролетками попадались простейшие автомобили, и по этому признаку я определил, что переместился в конец XIX – начало XX века. Речь, звучавшая вокруг, была как будто славянской.
Первые две минуты я честно стоял на месте, позволяя себе лишь моргать, однако моя неподвижность вместе с непривычным для окружающих скафандром оказали воздействие, противоположное желаемому, – привлекали внимание. Гуляющие обыватели то и дело оглядывались, а некоторые останавливались и, уставившись на меня, с усилием размышляли, кто я – маскарадный или приказчик из мясной лавки, посланный стоять для привлечения покупателей? Заметив, что в мою сторону, с явным намерением задать какой-то вопрос, направляются двое франтов с удивленными физиономиями, а к ним вот-вот присоединится скучающий полицейский, торчащий у фонарного столба, я, напустив на себя сосредоточенный вид, поспешно нырнул в толпу. Теперь на меня обращали меньше внимания, и вскоре я совершенно успокоился, поверив, что в этот раз все обойдется.
С каждой минутой толпа становилась все гуще, волнами прибывая с боковых улиц. Прохожие толкались, пытаясь пробиться к центру площади. Догадавшись, что там сейчас произойдет какое-то знаменательное событие, и я стал проталкиваться через толпу. Для обывателя начала XX века протиснуться сквозь такое скопище – дело почти невозможное, однако надо учесть, что у меня за плечами имелся немалый опыт. Пять студенческих лет я ежедневно проводил по четыре часа в метро и при этом ни разу – повторяю: ни разу! – не проехал своей станции. Иначе говоря, в умении работать локтями я могу дать любому десять очков форы.
Толпящиеся зеваки лишь озадаченно похрюкивали и разлетались от меня, как кегли. Прежде чем очередной замешкавшийся франт, оправившись от внезапного толчка плечом, успевал огреть меня тростью, я уже был далеко, и ему оставалось только утешаться бессильной руганью.
Какой-то бледный юноша, по виду студент, вовремя оценивший профессионализм, с которым я прокладывал себе дорогу, не раздумывая, пристроился за моей спиной. Тогда я не обратил на это особого внимания, лишь, помню, подумал, что он не дурак.
