Пирс Энтони - Время гарпии
— Метрия! — попыталась воскликнуть девушка, но, конечно же, у нее ничего не вышло. На сей раз она пребывала в одном из фермерских детишек, причем — фу, как это неприлично — в мальчишке! — тело которого имел такие непривычные для нее особенности, что…
Выбравшись оттуда, она решила, что было бы неплохо присмотреться получше к безумному художнику. Собственно говоря, никаких свидетельств того, что он и вправду безумен, у нее не было: так говорила обыкновенка, но она могла счесть человека сумасшедшим из-за его эксцентричности, необычного внешнего вида или образа жизни.
В очередном обыкновенском обличье ей удалось-таки рассмотреть картину: мягко волнующееся пшеничное поле с городком на заднем фоне. А затем и самого живописца, представлявшего собой не кого иного, как Косто. То есть, конечно, тот малый вовсе не был скелетом, но форма его черепа и манера двигаться убеждали ее в том, что это он. Таким образом, каждому из компании в этом безумном представлении была отведена своя роль.
Вскоре Глоха освоилась, напрактиковалась в перемещениях и научилась попадать примерно туда, куда ей хотелось. Правда, во времени она перемещалась только в одном направлении, примерно на сезон в будущее. Началось это ранней весной, а нынче заканчивалось лето.
Фермерская дочка, похоже, заглядывалась на Трента, но робела, поскольку не отличалась привлекательной внешностью. То была худощавая, нескладная девица, зато характер у нее был покладистый, а сердце доброе. Она и Трент все чаще оставались наедине.
Что же до художника, то он каждый день устанавливал свою чудную доску на подпорках и без устали рисовал. Лишь в дождливые дни этот человек оставался под крышей, где писал так называемые «натюрморты», чаще всего столы с фруктами и посудой. Но по большей части он писал город и его окрестности: деревья, цветы, поля, облака, дома, море, лодки и людей. Все его картины роднила общая неподражаемая манера, и при некоторой размытости изображений они отличались своеобразной, безумной красотой.
Трент женился на дочке фермера. Глоха, переселяясь из одного обыкновенского сознания в другое, постепенно освоила чудной и потешный обыкновенский язык и даже смогла прочесть в свидетельстве о браке, что таковой заключен в 1888 обыкновенском году в городке под названием Арль. Конечно, для Глохи такие подробности значения не имели, но раз уж ее сюда занесло, то почему бы не узнать все, что можно.
Времена года сменяли друг друга, а безумный художник продолжал писать. Порой он работал ночью, а днем отсыпался. Случалось ему, зайдя в дом, написать пару башмаков, стопку бумаг или несколько книг, но больше всего его по-прежнему интересовали так называемые «пейзажи». Похоже, для него был важен сам процесс работы, а все остальное казалось ему не заслуживающим внимания вздором. Признаки безумия в его поведении и вправду обнаруживались, мало того, что он подрался со своим приятелем, тоже художником, но еще и отрезал собственное ухо, которое отнес в дом, где жило несколько женщин. Род занятий последних Глоха уяснила не очень хорошо: кажется, он сводился к тому, чтобы время от времени доставлять удовольствие мужчинам, но так или иначе к безумному художнику они относились с сочувствием и старались его понять. Возможно, в благодарность за это он и подарил им свое ухо, хотя, что хорошего в подобном подарочке, понять было трудно. Эти женщины отвели сумасшедшего в особое место, где очень странным способом чинили поврежденных людей: бедняге просто завязали рану тряпицей. Умереть он не умер, но заниматься любимым делом с прежним рвением некоторое время не мог.
Дела у Трента шли лучше. Он познакомился с художником, а поскольку их обоих — каждого на свой манер — считали тронутыми, то им легче было иметь дело друг с другом, чем с обычными обыкновенами. Компания сумасшедшего позволяла Тренту выговориться: он мог сколь угодно рассказывать ему о чудесах своей родины, поскольку, вздумай тот что-то пересказать, к его словам все равно никто не стал бы прислушиваться. Впрочем, возможно, несчастный и попытался поведать обыкновенам про Ксанф: во всяком случае, обыкновены сочли его душевную болезнь усилившейся и поселили его в специальном доме, предназначенном для содержания безумцев. Он продолжал рисовать и там, а когда не мог выходить на улицу, изображал себя, соседей, а то и вовсе фантастические существа. Как-то раз Глоха углядела на бумаге собственную крылатую фигуру, что уж и вовсе казалось невероятным. Трент не мог рассказать художнику о ней, поскольку познакомился с ним задолго до ее рождения. Оставалось предположить, что безумие давало ему возможность видеть сквозь время.
Ребенка жена Трента заказала, используя обыкновенский способ, столь странный, что Глоха даже и смотреть не стала. Ну разве самую чуточку. Аиста не было, а вместо этого… впрочем, неважно. Так или иначе в 1889 году по обыкновенскому счету Тренту доставили мальчика, она даже ненадолго в него вселилась. Но почти тут же переместилась, чтобы снова понаблюдать за художником. Отпущенный из дома безумцев, тот перебрался в соседний городок, где о нем стал заботиться местный целитель, именовавшийся, кажется, грачом. Впрочем, нет, именовался он врачом, но магией никакой не владел, и толку от его снадобий было не намного больше, чем если бы их давал настоящий грач, являвшийся, как оказалось, птицей. Зато нежная и стройная дочка врача художнику понравилась, что побудило Глоху посмотреть на него ее глазами. В ту пору девушке, как и Глохе, минуло девятнадцать, и безумец дважды изобразил ее на своих картинах: в саду и играющей на музыкальном ящике под названием «пианино». А потом взял да и покончил с собой.
У Трента дела шли нормально, мальчуган подрастал, но во всем этом не хватало изюминки. Сумасшедший художник был по-настоящему интересен, а когда его не стало, ей расхотелось участвовать в этой истории. Поднатужившись, она переместилась во времени настолько далеко, насколько смогла, и стала свидетельницей ужасных событий. Совершенно неожиданно жену и сына Трента поразил ужасный недуг, от которого они скончались.
— Какой ужас! — вскричала Глоха.
— Вот именно, — согласился волшебник. — Только эта женщина, которую я по-настоящему любил, и мой единственный сын привязывали меня к Обыкновении и позволяли мириться с тамошней унылой жизнью. Когда их не стало, ничто уже не удерживало меня от возвращения в Ксанф, открывавшего передо мной совершенно иные возможности. Но это уже совсем другая история.
— А тот безумный художник… — начала Глоха.
— Да, он мне тоже нравился. Звали его… — Трент задумался, — кажется, Ван Магог или Ван Демагог… что-то в этом роде. Любопытно, что при жизни люди считали его сумасшедшим, но через некоторое время после смерти объявили одним из величайших живописцев. Тут они не ошиблись, он и правду был человеком, имевшим талант, по-своему соответствовавший уровню волшебника. И — что было тогда для меня особенно важно — он выслушивал мои рассказы о Ксанфе, не поднимая меня на смех.
Трент вздохнул.
— А кто та девушка, которую он рисовал незадолго до смерти?
— А, Маргарита. Дочка доктора, славная девушка. Чем-то она напоминала тебя.
— Все-таки чудно это все, — вступил в разговор скелет. — Невозможно, чтобы я был когда-то сумасшедшим обыкновенским художником. Но должен сказать, что будь у меня способность испытывать подобные чувства, я бы отнесся к нему с немалым состраданием.
— Какого он бесспорно заслуживал, — кивнул Трент. — Живи этот Магог в Ксанфе, ему могла бы помочь магия. Не исключено, что у нас он прожил бы долгую и счастливую жизнь, но ему пришлось столкнуться с унылой реальностью Обыкновении.
— И этого столкновения он не вынес, — заметил Косто.
— Вот чего мне не дано знать, так это унылой обыкновенской реальности, — вздохнула Метрия. — Магия там отсутствует, а поскольку мы, демоны, существа целиком и полностью магические, нам туда ходу нет. Правда… — она заколебалась, — у меня какое-то мазутное ощущение…
— Какое? — спросила Глоха.
— Спрутное, попутное, шалопутное, мутное…
— Смутное? — предположил Косто.
— Неважно, — буркнула Метрия. — Есть у меня такое чувство, будто я там все-таки побывала.
— Да, ты изображала мою жену на протяжении более чем пятнадцати лет, — промолвил, взглянув на нее, Трент. — И должен сказать, что если ты ничего и не чувствовала, то имитировала чувства достаточно умело.
— То-то и оно, что чувствовала, — пробормотала Метрия с необычайно задумчивым видом. — Понимаешь, в реальной жизни я понимаю, что ты не кто иной, как несусветно омоложенный старикашка, великолепный объект для розыгрышей и насмешек. Но в том безумном видении я… она… — в ее глазу проблеснуло что-то очень похожее на слезу. — Она ведь правда тебя любила?
Глохе показалось, что она кое-что поняла.
