Алексей Смирнов - Собака Раппопорта
Но первая жена описывала события иначе. Получался совершеннейший расёмон Акиры Куросавы:
"Я пришла и застала их на диване. И она стала мне показывать разные позы".
Медовчин бродил по отделениям, торжественно и важно заходил в ординаторские, требовал себе все новых и новых историй болезней, которые тут же, при всех, усаживался просматривать.
Зашел он так и к Васильеву — человеку, вообще говоря, довольно немногословному, особенно в минуты занятости. В таких случаях еще никому не удавалось выжать из него длинное предложение. Он никогда не глядел на собеседника. Доктор Васильев всегда таращился куда-то себе под нос, обычно — в бесконечные бумаги, но доктором он слыл очень и очень хорошим.
— На что вы жалуетесь? — осведомлялся он тихо, уткнувшись в незатейливую писанину.
— У меня (взволнованно, краснея, возбуждаясь) ужасно, страшно болит голова!.. Адская боль!..
— Головные боли… — равнодушно низводил жалобу доктор Васильев, карябая ручкой.
В итоге все и всем в листе назначений оказывалось, как обычно. Без особого вымысла. Васильев был похож на тюбик с пастой, в котором проделали очень маленькую дырочку. Мог и лопнуть немного, если сильнее надавить.
Медовчин — седой благообразный барин в белом халате и с львиной мордой, в десятый раз явился к нему ревизором с пренеприятным известием. Перед Васильевым высилась стопка историй болезни, подготовленных к заполнению. Ревизор глубоко и сыто вздохнул. Он начал что-то говорить, высказывать какие-то претензии. Он приволок свою собственную стопку, из архива.
— М-м!.. — полуудивленно мычал Васильев, не отрывая глаз от каракулей. — Да… Ага…
— Посмотрите, пожалуйста, сюда, — требовательно настаивал лев. — Где то-то? Где сё-то?
— Да… надо же… — посочувствовал Васильев, осваиваясь в роли собачки.
— Вы не очень-то любезны!
— Да? — не поднимая головы. — Ну, что ж… ммм… хорошо…
Лев злобно крякнул и вцепился в очередную историю. Преступление вскрылось мгновенно:
— Вот, уважаемый, где же тут заключительный диагноз? Это ваша история! Мне придется составить рапорт…
Медовчин сунул заведующему преступную историю, чтобы тот посмотрел и сам убедился воочию. Васильев молча взял ее и хмыкнул, не без радостного удивления:
— Действительно… нету!
Взял ручку и написал.
Лев окаменел. Это вам не набережная, хотелось ему напомнить. Лицо у Медовчина стало… здесь даже трудно подобрать сравнение. Представьте себе председателя центризбиркома, на глазах у которого в законную клеточку пишут "хер" и бросают бюллетень в урну: получится картина, которая будет похожа на нужную нам — в некотором приближении.
— Как же вы посмели? Немедленно… зачеркните!
— Ну, так уж вот… да… угу… (продолжая писать свое).
— Немедленно зачеркните запись! Вы мошенник!
— Да? А вы осел и негодяй!
Лев, передвигаясь крупными прыжками, выскочил из ординаторской. Встал и Васильев. Он побагровел и шваркнул историей о стол. Вышел следом, пригнувши голову. Тюбик лопнул, и теперь поперло.
…На лестнице, куда устремился рассвирепевший Медовчин, события трансформировались по сценарию не Льва и Собачки, но Слона и Моськи — по случаю протирания лестницы мокрой тряпкой. Слон, топоча, наследил, и на него завизжали из-под узорного плата. "Молчать!" — взревел Медовчин, не дотянувший до созерцательного слоновьего буддизма, и этим только повысил визг уборщицы на пару октав.
Ватников и Хомский, стоявшие на площадке этажом ниже, задрали головы. Красный, взмыленный Медовчин мчался прямо на них. Иван Павлович едва успел усесться на подоконник, а Хомский замешкался, и лев пролетел сквозь него, как сквозь обруч.
— Глуп и самоуверен, — отметил Хомский, когда львиный топот и рев затихли внизу, переместившись в дремавшее приемное отделение. — Эти качества многих сгубили. — Он поймал вопросительный взгляд Ивана Павловича. — Да, — подтвердил он, — Медовчин — следующая жертва. Д'Арсонваль сам, собственными руками, выпустил его из бутылки своими анонимками. Призвал, натравил и теперь не рад, ибо должность уплывает от него, плывет к сопернику, которого тот себе сам же и соорудил. Это досадно и обидно до слез. Мы вправе ждать решительных и жестоких телодвижений.
4
Эти слова Хомского прозвучали настолько зловеще и безнадежно, что перед Иваном Павловичем разверзлась пропасть.
— Он думает напустить на Медовчина свое чудовище? — прошептал он?
— Ну, я не знаю, — пожал кофтой Хомский. — Медовчин вон какой здоровяк, переломает эту гадину, как медведь… Мы вправе ожидать чего-то более подлого. И мы еще вернемся к этой женщине, Бронеславе, которой он безжалостно морочит голову! Но главное для нас сегодня — отдел кадров…
Считается, что врач в больнице ли, в поликлинике — всемогущ и пользуется правом проникать в любые заветные уголки. Он без стеснения посещает флюорографический кабинет, когда там толпятся обнаженные, раскрасневшиеся дамы. Никакой туалет для него не преграда, и он вылавливает оттуда наркоманов и доедающих овсянку лиц. Он вхож в кабинеты главного врача и начмеда, он запросто заруливает в святую святых — кабинку, где регистраторша ставит на очередь будущих пациентов. Он вхож в прозекторскую и может даже выпить там отобранную овсянку на пару с Величко, который, однако, приучен к спирту и предпочитает его. Ему никто не запрещает посещать пищеблок и бассейн, его пускают в грузовой лифт, ему разрешают заходить в любые места скопления очередников — и только одно помещение запретно для его любопытства: канцелярия, она же отдел кадров. Люди, засевшие там на годы и десятилетия, не имеют отношения к лекарскому искусству, они стоят — вернее, сидят — особняком. Там останавливается время, там замирают в полете мухи, там вечно греется чайник и вечная женщина средних лет, всегда одинаковая и в то же время разная, отличная именем-отчеством, неспешно цокает по пустынному коридору, держа в руках цветочный горшок, чайную чашку иль пресловутый чайник. Почитать свое личное дело — задача не из простых; почитать не свое дело — задача практически невыполнимая. Кадровиков — особенно, если коллектив сугубо женский — невозможно напоить, явившись со стороны; они напиваются сами, тайком, избранным кругом — как правило, за компанию с бухгалтерией. Здоровые тетки под пятьдесят и за пятьдесят нарезывают селедочку, раскладывают лучок, достают аккуратные стопочки, пьют коньячишку — и вот уж играют остывающие яичники, румянятся щеки, подвизгивают матрешечные голоса.
Эндокринолог Голицын со своей любимой идиотской шуточкой однажды едва не попал в беду: проходил по отделу кадров в минуту такого застолья, сунулся, излыбнулся: гормоны, дескать, играют! К нему потянулись пухлые, окольцованные пальцы с острыми ногтями, ему уже готовили рюмку… Увидев на лицах диагнозы, с которыми он проработал всю жизнь, Голицын отшатнулся и пустился бежать, и долго еще слышал за собой неукротимый самоварный хохот…
…Поднялись в палату: Ватникову пришлось переодеться в белый халат и даже маску, оставшиеся при нем после недавней засады; он предложил раздобыть аналогичные предметы для Хомского, но тот остановил его и смутил насмешливой улыбкой.
— Хомский, а вы не можете проникнуть туда без меня? — жалобно спросил Ватников. — Ведь это же в ваших силах. Вы бесплотны…
— Мне и это запрещено, — понурился Хомский. — Только через вас, дорогой доктор. Но я подскажу вам одну неплохую идею…
Иван Павлович не стал прикрываться маской, он только повязал ее, спустивши на грудь. И нахлобучил колпак, как будто он — завсегдатай операционной, а пару резиновых перчаток, обнаружившихся в кармане, он там и оставил и даже немножко подвысунул.
— Откройте тумбочку, — распорядился Хомский, кутаясь в кофту.
Ватников повиновался и вынул большую коробку, обитую бархатом.
— Что здесь? — властно поинтересовался Хомский.
— Все мои документы. Я надолго покинул квартиру… было боязно оставлять, вот я и храню все при себе.
— И диплом тоже храните.
— Конечно, — расцвел Иван Павлович и предъявил Хомскому врачебный диплом: предмет своей неподдельной гордости на протяжении многих лет.
— Отлично, — похвалил его Хомский. — Берите диплом и отправляйтесь в кадры. Я буду с вами. Они вас не знают, они не пересекаются с диспансером — так что ведите себя понахальнее. Вам нужно выставиться безумным, но только в финале…
Ватников предупредил того, что это очень нелегко сделать: он вежливый, миролюбивый человек.
— Хана тебе тогда, лепила, — сменил тон Хомский. — Вот увидишь — зачехлят тебя здесь. Или спровадят на такие дурки, откуда не выберешься, и попалят тебе мозги… Ты уже засветился со своим интересом, и д'Арсонваль избавится от тебя при первой возможности. Поедешь переводом…
