Андрей Ренников - Вокруг света
— А вы совсем уезжаете из Петербурга, сударыня?
— Да… — смутившись, опустила она глаза. — Совсем.
— И не жаль?
— О, нет! Ничуть.
Кто была она, я не знал. Передача квартиры происходила поспешно, швейцара я не догадался спросить, а Егор был человеком нелюдимым, апатичным, ненавидящим излишние разговоры и знакомства с соседями. Переехали мы из гостиницы в квартиру, предварительно обмеблировав ее, прожили в ней около десяти месяцев тихо–мирно. И в это время я особенно упорно увлекался спиритизмом, несмотря на все неудачи. По вечерам вы никогда меня не застали бы дома: то я в волосолечебнице с Гузиком, то у кого–нибудь на сеансе слушаю брань от Помпея, то ночую, наконец, в таинственном доме где–нибудь на Каменном острове, тщетно ожидая появления призрака.
И вот однажды управляющий дома извещает, что при возобновлении контракта повысит цену на пятьдесят процентов.
Посоветовавшись с Егором, решил я перебраться с квартиры и через месяц жил уже на Петербургской стороне. Новая квартира была значительно просторнее, дешевле, и все было бы хорошо, да к сожалению, Егор получил из Армавира письмо от больного сына, попросился в отпуск, уехал. И я остался один.
Вдруг, однажды, странная встреча:
Выхожу из партера в Мариинском театре к вешалкам. Только что кончилось «Лебединое Озеро». Жду в сторонке, пока станет свободнее, так как не люблю толкотни. И вижу — знакомое лицо. Пристально смотрит на меня какая- то дама: глаза испуганные, на щеках бледность.
— Мсье Черняков?
— Да… Ах, это вы! Простите. Не узнал сразу.
— Да, да. Понимаю. На вашем месте я бы тоже сделала вид, что не узнала. Но вы сами посудите, мсье Черняков: как мне было поступить с квартирой иначе?
Она умоляюще смотрела на меня, нерешительно пробуя улыбнуться, чтобы вызвать улыбку и на моем лице. Но я стоял, широко раскрыв глаза, ничего не соображая.
— А… в чем дело, сударыня?
— Вы меня спрашиваете — в чем? Воображаю, сколько раз вы посылали проклятия по моему адресу! Скажите только искренне: разве я, в конце концов, виновата? Не мой же дом, в самом деле! И те жильцы, которые передавали квартиру мне, тоже ничего не сказали… Кстати: как он себя вел?
— Кто, простите?
Виноватая улыбка вдруг сошла с лица собеседницы. Она пытливо посмотрела на меня, стараясь угадать — естественно мое изумление или нет. И тихо спросила:
— Ведь вы же переехали оттуда, правда?
— Да.
— Вот то–то и оно. Впрочем… Все равно. Да, да. До свиданья. Муж ждет: получил манто… Всего хорошего, не сердитесь же!
Взволнованный, встревоженный, я вернулся домой под впечатлением встречи и, наспех поужинав, лег. Опустив на одеяло взятое для чтения на ночь капитальное исследование Аксакова «Анимизм и спиритизм», я мучительно стал вспоминать, что было странного на моей старой квартире, перебрал все мелкие факты, все свои настроения… И вдруг, наконец, радостно вспомнил:
Случай с Полугоревым! Да! Как это я не сообразил тогда?
Сергей Сергеевич Полугорев был моим соседом по имению в Лужском уезде, — после некоторого молчания продолжал Николай Николаевич. — Мы с ним встречались редко, никогда не переписывались, но, как бывает иногда между друзьями юности, страшно рады бывали друг другу при встрече. Как–то раз, когда я жил еще на старой квартире, он приехал в Петербург по спешным делам и на следующий же день утром должен был уехать обратно. Мы обедали вместе, весь вечер провели тоже вместе. Сначала в волосолечебнице на сеансе, потом у меня. Засиделись до глубокой ночи, горячо спорили о медвежонке Гузика. И я предложил:
— Оставайся, брат, у меня.
Сергей Сергеевич согласился, но с непременным условием: что теперь же попрощается, чтобы не будить меня утром. Прислуга постлала ему постель в кабинете, откуда на эту ночь, во избежание блох, изгнали бедного Джека. И, распростившись с приятелем, я ушел к себе в спальню, разделся, заснул.
А ночью, вдруг, просыпаюсь от неожиданного резкого толчка.
— Коля! Колька! Проснись же! Это ужас! Кошмар! Я не могу спать там!
Лицо его было страшно: мертвенная бледность, растерянность… Но я, не приходя в себя, приподнялся в постели, недовольно спросил:
— Неужели Джек? Я же просил запереть… Свинство!
И, не ожидая ответа, чтобы не спугнуть сна, всунул ноги в туфли, направился к кабинету:
— Ложись, в таком случае, на мою. А я — туда… Спокойной ночи!
Полугорев исчез рано утром, когда я еще спал. Что случилось с ним ночью, я так и не узнал, да и не догадался узнавать: уверен был, что виною Джек со своими блохами. Но теперь — после слов дамы — ясно: дело не так просто. В кабинете, действительно, могли произойти с Сергеем Сергеевичем какие–нибудь странные вещи…
К сожалению, беспокойная столичная жизнь не позволила мне написать Полугореву. Я потерял его из виду, до сих пор не имею о нем никаких сведений. Даму тоже никогда не встречал нигде. А тут вспыхнула революция, я лишился места, уехал на юг. И до зимы 17‑го года ничего не мог узнать о своей таинственной квартире, пока случайно не встретил в Ростове Егора. Со стариком я не виделся с тех пор, как он уехал от меня в отпуск.
Николай Николаевич хотел сделать небольшой перерыв, взялся было за чай. Но мы не позволили:
— Потом выпьете. Дальше!
— Ну, вот… Сижу я как–то на ростовском вокзале в ожидании поезда на Новочеркасску, — грустным тоном стал приближаться к развязке Николай Николаевич. — Вам, конечно, известно, какой вид тогда имели вокзалы. Всюду — тела, шинели, узлы. В зале первого класса то же самое, что в зале третьего… Стою я над своим чемоданом, стерегу, чтобы никто не стянул. И вдруг знакомый изумленный голос:
— Это вы, барин?
Мы обрадовались друг другу, точно родные. Обнялись, расцеловались. После дружного возмущения всем происшедшим в России перешли на воспоминания о совместной петербургской жизни.
— Между прочим, Егор, — придав голосу небрежный веселый тон, свернул я наконец, на тему, которая мучила меня целый год со дня встречи с дамой в театре. — Ты помнишь нашу квартиру в Литейной части?
— А как же, барин, не помнить! Хорошо помню.
— Ты что–нибудь в ней замечал такое… Таинственное?
— Как не замечал! Хо–хо! Еще бы. Я из–за этого самого нередко на лестницу спать уходил. Житья не было. Прислуга–то у нас, не помните разве, больше недели никогда не держалась, сбегала. Несколько раз хотел я, было, вам доложить. Но все как–то воздерживался. А что по ночам творилось в квартире, — не приведи Господи!
— А что творилось? Например?
— Да, вот, помню случай… под Рождество. Ушли вы, Глаша тоже в гости отправилась. Иду это я в спальню, чтобы постель вам сготовить… И вдруг…
— Первый звонок! Поезд на Армавир, Минеральные воды, Петровск, Баку! — стараясь покрыть общий гул голосов, заревел в вестибюле по старой привычке швейцар.
— На Армавир? — испуганно воскликнул Егор, бросаясь к лежавшей на полу корзине. — На Армавир — это нам. Прощайте, барин! Счастливо оставаться! Эй, Никита, постой! Марья! Куда? Налево! Уберите вы ноги, черти проклятые!
Николай Николаевич смолк. Печально вздохнул, опустил голову. И жутким молчаньем дал понять, что рассказ о потустороннем мире окончен.
СОЧЕЛЬНИК В БУДУЩЕМ
За эмигрантские годы много любопытных рождественских рассказов наслышался я.
Сидишь в сочельник в кругу добрых друзей и знакомых, смотришь на скромную елку, а кто–нибудь из присутствующих, у кого память побогаче и воображение посвежее, начинает вспоминать исключительные случаи из прежней жизни в России.
Чего только не бывало тогда!
Дед одного из рассказчиков заблудился в своем собственном имении и, умирая в лесу, оставил подробный дневник, который через двадцать лет был найден в животе убитого дикого кабана.
Дядя другого охотился в своих владениях по желанию: то на белых медведей, то на львов. Смотря по тому, куда направлялся с собаками: к северной границе имения или к южной.
А елки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств — две. Чтобы прикрепить звезду к вершине елки, специально звали из местного цирка акробата.
Слушая все эти воспоминания и охотно веря им, чтобы не разрушать иллюзий у сидящих вместе с нами детей, я, однако, не раз задумывался относительно далекого будущего: «А что начнут вспоминать эмигранты в сочельник там, в России, когда большевизма в помине не будет и когда нынешние молодые люди сами станут почтенными, убеленными сединами рассказчиками?»
Можно вообразить, до чего дело дойдет!
Зажгут елку. Усядутся взрослые поодаль, в кресла. Дети повертятся, покружатся в танцах, а затем начнут приставать:
