Михаил Успенский - Чугунный всадник
Третий бестселлер принадлежал перу живого классика Степанида Мокроусова и назывался «За поскотиной». Рассказывал он о жизни вымышленной сибирской деревни Вохровки и двух живущих в ней родов. Кулаки Брюхановы и бедняки Беспочвенных пребывали в постоянной классовой борьбе и резали друг друга почем зря. Не брезговали и внутрисемейными конфликтами: то сын отца на рожон подымет, то брат брата переедет новеньким трактором, который не поделили. Надо ли говорить о том, как страдали в этой эпопее женщины, которых постоянно тащили то на елань, то в омшаник, то в кусты, то в стайку. Сцены насилия искусно перемежались образами коммунистов. Наконец, дедушка Ефим Беспочвенных, закапывая труп очередного Брюханова, обнаруживает нефть, и в старое село приходит новая жизнь. Зарезавший Брюханова внучонок подает заявление в октябрята, с отличием оканчивает школу и сразу поступает в Академию общественных наук при ЦК КПСС, успешно налаживает производство безалкогольного напитка «Чалдон», руководит родным краем и в финале поднимается в такие уж верхи, описывать которые у автора не хватило художнической смелости.
Серия «Пламенные революционеры» была широко представлена тремя книгами, авторы которых, как на грех, уехали за границу:
«Товарищ Артем» (повесть о Ф.Сергееве);
«Товарищ Арсений» (повесть о М.Фрунзе);
«Товарищ Кондратий» (повесть об апоплексическом ударе).
Старательный библиотекарь оформил также выставку «Светочи советской литературы», где были представлены книги Антонины Коптяевой и Афанасия Коптелова.
Особо доверенным читателям давали полистать фотоальбом «Служебно-розыскные собаки — лауреаты Сталинской премии тысяча девятьсот сорок восьмого года» и подшивки молодежных газет «Комсомольское племя», «Комсомольское пламя», «Комсомольское знамя», «Комсомольское время», «Комсомольское темя», «Комсомольское семя», «Комсомольское стремя».
— Вот, Семен Исакич, — сказал дядя Саня, вводя Тихона во храм сокровищ мысли и духа. — Надо бы нашего юношу на книжное довольствие поставить: он грамотный стал!
— Пусть анкету заполнит, автобиографию, — ответил Агрессор. — И читай — не хочу.
— Помилуй, Семен Исакич, — возразил дядя Саня. — Откуда же у него автобиография, когда ее еще общее собрание не выработало и не утвердило? Что он про родственников на временно оккупированной территории написать сможет?
— Есть специальное распоряжение санитарной службы. Для вашего юноши, если хотите знать, сюда вообще запрещено! Я буду звонить!
— Пойдем, Тиша, от греха, — сказал дядя Саня. — А то у него тут сигнализация…
— А почитать? — обиделся Тихон.
— А почитать другим разом… Вот успокоительного выпьем и пойдем, чтобы не нервничать…
— Там нарком Потрошилов ругаться будет!
— Ну, мы это переживем… Э, да я лучше тебя в картинную галерею свожу, вот и будет у нас культура!
…Екатерина Великая накопила полон Эрмитаж всякого добра. Купец Третьяков основал галерею своего имени. А Кузьма-то Никитич — хвост собачий, что ли? Нет, он без конца и без края печалился об эстетическом воспитании обитателей. Поэтому в Заведении тоже была картинная галерея. Не очень большая, правда, зато официально она считалась крупнейшей в мире. Просто все остальные ее приобретения до поры до времени Кузьма Никитич великодушно доверил на хранение тому же Эрмитажу, Лувру, Прадо, музею Гугенхайма и другим подходящим учреждениям, считавшимся отныне запасниками. Так, во всяком случае, было написано в буклете.
На самом же деле все картины были куплены по дешевке на распродаже конфискованного имущества одного крупного среднеазиатского руководителя. Руководитель до этого срама не дожил: после многочисленных намеков, просьб, постановлений и, наконец, под угрозой огнестрельного оружия он застрелился, нанеся себе при этом тридцать восемь ножевых ранений.
А картины были такие:
«Первый секретарь Коксагызского обкома КПСС распускает свой гарем по случаю начала учебного года»;
«Первый секретарь Коксагызского обкома КПСС помогает Л.И.Брежневу при установке Знамени победы над Рейхстагом»;
«Первый секретарь Коксагызского обкома КПСС лично проверяет качество денежных знаков, выпускаемых местной обогатительной фабрикой»;
«Первый секретарь Коксагызского обкома КПСС в присутствии инструктора республиканского ЦК отказывается от стереотипов в партийной работе».
Тема увенчивалась широкомасштабным полотном, озаглавленным «Победители Коксагызского областного социалистического соревнования расправляются с побежденными».
И все. Из коксагызской тематики выбилось только одно полотно под названием «Подвиг сорока шести львовских студенток-антисемиток». Но писал ее, к сожалению, большой авангардист, и поэтому было неясно, сорок ли шесть девушек изображены на холсте, точно ли во Львове происходит действие, попадает ли это действие под категорию подвига, носит ли оно ярко выраженный антисемитский характер, да и являются ли эти девушки студентками.
Тем не менее Тихон испугался картины, зарыдал и хотел убежать, но дядя Саня быстро отвлек его неокрепшее внимание скульптурной группой «Юноша, овладевающий диалектическим методом познания действительности». Культурную программу на этом пришлось завязать и с тоской вернуться в родную палату.
— Что, соколики, Чехова почитать захотелось? — приветствовал их Шалва Евсеевич Потрошилов. Ни одной строчки Чехова он в жизни не читал, но крепко ненавидел его за пенсне. — А вы знаете, что нынче за Чехова полагается?
— За Чехова? — удивился дядя Саня.
— За Чехова, за Чехова! Тут сейчас политинформация была. Прожил бы ваш Чехов еще лет десять, так в каком бы стане оказался? То-то! Ты, Тихон, его не слушай! Ты по народу поспрошай! Он все знает, народ: откуда что пошло, и где всему начало. Вот сегодня после ужина выходи во двор да послушай. Там сказки сказывают, мифы народов мира излагают в доступной форме. Там, правда, и вредное сказывают, когда санитар ослабит бдительность, но я тебе помогу отличить зерна от плевел!
4. КАК ПОПАЛ В ЗАВЕДЕНИЕ НАРКОМ ПОТРОШИЛОВ
Оговоримся сразу: ни единому слову, произнесенному в пределах Заведения, верить было нельзя. Ни одна анкета, ни одна биография действительности не соответствовали. Потому что все рассматривалось в свете идей кузьмизма-никитизма, а свет этот был ой как переменчив.
Словом, говорили так: там, за кирпичными стенами и неизмеримыми годами и вправду служил Шалва Евсеевич Потрошилов наркомом часовой промышленности. Как-то раз он решил пойти навстречу двадцатилетнему юбилею РККА. И придумал замечательные командирские часы. По задумке в случае войны циферблат на этих часах должен был незамедлительно покраснеть и тем подать сигнал тревоги. Была у Шалвы Евсеевича и другая задумка. Подлецам-командирам в те времена веры не было, они в Испании много чего напортачили. И чтобы они, мерзавцы, не вздумали сдаться в плен в случае чего, в часы вмонтировали специальное устройство. Подымет человек руки, а из часов выскочит ядовитая иголочка и ужалит.
По всей стране в один и тот же день всем командирам РККА вручили такие часы. Но ведь любой человек, даже хотя бы и маршал, ну раз в день руки-то воздвигнет! Один хотел на скрипочке поиграть, другой «солнце» на турнике покрутить, третий на шкаф за коньяком полез… Сколько их в тот день полегло!
Так подвел нарком Потрошилов своего любимого вождя. А вождь решил: лучше прослыть злодеем, чем идиотом. И всех покойных командиров задним числом объявили врагами народа, задним же числом провели заседания трибуналов, а уж родню пришлось пересажать для убедительности и неразглашения.
Тут его и бросили в Заведение… Хотя он еще, бывало, и такое рассказывал:
— Забросили меня как-то в тыл врага, в самый Берлин, в смысле логово. Иду я по Унтер-ден-Линден, выхожу на Адольфгитлерштрассе. На мне полушубок, тулуп, шлем-маска — все новье! Смотрю, навстречу мне нахально идет в запретку фельдмаршал Кейтель — тот самый, который потом капитуляцию подписывал. Я кричу три раза быстро: «Стой! Стой, кто идет! Стой, стрелять буду!» Произвел предупредительный выстрел в голову, он и повалился. Ну, тут набежали, акт составили, гестаповскую охрану по шапке, а мне десять суток отпуска…
Рассказ Шалвы Евсеевича об этих десяти сутках привести невозможно по причине полной неприличности.
5. А ВОТ ЗА ЧТО ДЯДЮ САНЮ ПОСАДИЛИ
Если сильно придираться к этим историям, можно найти в них массу несоответствий и нелепостей. А если не придираться вовсе, то и сойдет за правду, потому что за правду, если вспомнить, и не такое сходило.
Сидел дядя Саня не первый раз. Он сам говорил как-то:
— Сколько я сроков ни мотал, а помиловки ни разу не писывал. Нет, вру. Однажды было. Только очень давно. Теперь эта помиловка называется «Моление Даниила Заточника».
