Виктория Угрюмова - Дракон Третьего Рейха

— Ты гляди его не пробуй, а то нам с Маметовым придется тебя тащить вместе с твоим дурацким минометом!

Жабодыщенко испустил тяжкий вздох, какой обычно удается только виноватым слонам:

— Та я трохи дывлюся, не бийся.

— Знаю я твое «трохи дывлюся», — укорил его Перукарников. — А кто в прошлом месяце гнилой картошки наелся? Бона добра, вона добра, только приморожена — передразнил он. — А потом Салонюк меня заставил тебя выхаживать. Так что гляди мне: чтоб ни-ни, ясно?

— Та куда ж яснише! — недовольно пробурчал Жабодыщенко.

Он демонстративно поднял голову и стал с преувеличенным интересом разглядывать дальние деревья, дабы пристыдить товарища и показать тому всю напрасность и неуместность подозрений. Да! Он, Жабодыщенко, покушать любит и не видит том ничего зазорного. Таким аппетитом могут похвастаться только люди с чистой совестью. А чистой совести не стыдятся.

Вот тут-то и приметил он нечто завлекательное на одной из зеленых веток, а потому со стайерской скоростью рванул в ту сторону, надеясь, что уж эта находка обязательно окажется съедобной.

Ошалевший Перукарников устремился следом. Он ничего не понимал, но знал наверняка, что Жабодыщенко с его знаменитым аппетитом может наворотить такого, что потом век не расхлебаешь.

Внимание Салонюка, Сидорчука и Маметова привлекли дивные звуки: писк, возня и громкое бегемотье пыхтение, аранжированное людоедским рычанием голодного Миколы.

Выскочив на небольшую полянку, они увидели, как трясется густая крона и кренится толстенький ствол, а Жабодыщенко обеими руками вцепился в огромный апельсин (или мандарин — разберешь разве?) и пытается оторвать его от ветки.

Мандарин же в свою очередь вцепился в спасительную ветку ручками и ножками и отчаянно кричит:

— Я не фрукт, я Хухичета! Пусти, пусти!

Багровый от напряжения, взмокший Микола тряс добычу и приговаривал.

— Та шо ты кажешь?

— Я никогда не обманываю, я настоящий Хухичета! И совершенно несъедобный! — жалобно голосил несчастный «фрукт».

— Та мне все одно, яка у тебе назва, мардарин, — брякнул Жабодыщенко.

Хухичета обиделся:

— Я не мандарин, не мандарин! Пусти — я предскажу тебе будущее

— Краще кажи е в тебе кисточки чи ни? — пропыхтел Микола.

Салонюк все это время взирал на разыгрывающийся спектакль с разинутым ртом и выпученными глазами. Но наконец гордая казацкая кровь вскипела и забурлила. Командир сверкнул очами и взял себя в руки.

— Жабодыщенко! Видставить, видставить! Що це за прохиндейство?! Ти партизан чи хто, не можна живу истоту в рот пхати! Не чуешь — воно росийськой мовой тоби каже, що воно не фрукт. Воно Хухичето.

Жабодыщенко, и не думая выпускать из рук оранжево-красного, отбрыкивающегося тоненькой ножкой Хухичету и продолжая тянуть его с ветки, чтобы откусить кусочек, возопил:

— Та це месный велетенський мардарин, мабуть, придурюеться, щоб никто не зъив! Хитруе, о!

Салонюк потерял терпение

— Зараз ты у мене будешь велетенським мардарином, я вже це бачу.

Он подхватил с земли увесистую дубинку и решительным шагом направился к проштрафившемуся бойцу. Этот аргумент в отряде понимали все. Главное, было известно, что Салонюк шутить не любит и вполне может употребить палку для большей доходчивости своего выступления. Поэтому Жабодыщенко моментально выпустил аппетитную находку и скрылся в кустах — на всякий случай. Уже оттуда донеслось обиженное ворчание:

— Николы спокийно поисти не дасть. Дихтатор!

Салонюк, подойдя к дереву и рассмотрев спрятавшегося в кроне Хухичету, рявкнул на Миколу:

— Скильки тоби казати — без мого дозволу ничего незнайомого в руки не хапать, нияких фруктив не жраты, хоча б воны не размовлялы росийською мовою? Все одно заборонено.

— Во життя! — заворчал тот. — И говорливого мардарина зъисты не можна!

— Який ты кровожадный, Жабодыщенко. А ежели вин ядовитый? Що, обузой для всих хочешь статы? Не треба ДЫБИТЬСЯ на мене, як теля на нови ворота. Так и знай: твий труп до сильского кладовища тягты з хлопцями не будемо, поховаемо десь пид деревом, та на могиле напишемо: «Цей чоловик жрав все, що не можна, через те подых не по-людски», и точка!

— Свят, свят, свят, — перекрестился Микола.

— Наглый, як сто нимецьких танкив. Хоч бы з хлопцами едой подилывся, так ни, все сам зъисты норовит. Ну що ты за людына? Вылазь з кущив, треба дальше идти! — приказал Тарас.

Перукарников призвал в крону:

— Эй, ты, как там тебя? Ху… Ху… колобок мандаринович! Если ты несъедобный, чего прячешься?

— Во бачиш, Перукарников, — назидательно заметил Салонюк. — Тоби теж вид голоду в незнайомой тваринке якись колобки маряться.

«Мардарин» на глаза партизанам появиться не решился, но и выдержать такого издевательства не смог:

— Я не колобок. Я Хухичета, последний из Хухичет! Мы, Хухичеты, знаем одну вещь, но зато она главная.

Он собирался еще добавить, что вообще-то Хухичета — это не хвост собачий, а странствующий дух философии и живое олицетворение народной мудрости. Он появляется там, где его не ждут, и исчезает так же внезапно, как и появился. Дает советы, которых не просят, и предрекает будущее. Впрочем, оранжевое существо не было бы духом философии, если бы не понимало, что пятеро странных людей вряд ли должным образом отреагируют на подобную информацию. И оно замкнулось в гордом молчании.

Перукарников, как существо с высшим образованием — то есть философии тоже не чуждое, — не хотел упускать случая поближе познакомиться с таким необычайным незнакомцем. Да и обещание тот произнес заманчивое.

— Что ты там про предсказания говорил?! — уточнил он.

Когда Хухичет спрашивают, они отвечают в силу врожденного чувства долга и сострадания, даже если обижены на некоторых за несправедливое сравнение с колобком до глубины души.

— Всего я вам сказать не могу, — свесился он с веточки. В воздухе повисло многозначительное молчание. — Только самое важное.

Чем значительнее артист, тем длиннее его пауза — гласит театральная мудрость. Если это так, то Хухичета гораздо больше годился на роль Ромео, нежели Тарас Салонюк. Во всяком случае, последний и не думал держать какую-то там паузу.

— Що-то нас жде? Та не мовчи, кажи як е, мы зрозумиемо.

Хухичета ощутимо преисполнился загадочности:

— Пока я вам дам только один совет. Если хотите домой вернуться живыми, ведите себя в этом лесу повежливее и смотрите повнимательнее, не то сами кому-нибудь на обед достанетесь. А мне лично надо прийти в себя, так что до скорой встречи.

И, победоносно взглянув из спасительной кроны на грустного и голодного Жабодыщенко, оранжевый шар внезапно исчез.

Салонюк горько вздохнул:

— Було бы у тебе, Жабодыщенко, трохи бильше розуму, мабуть не завдавал бы душевного болю истоте, а спочатку ее послухав. — Он потоптался на месте, а затем напустился на Перукарникова, справедливо рассудив, что дисциплину в отряде поддерживать все равно надо: — А ты теж хорош: «колобок, колобок»! Який це колобок, ты що колобка не бачив? Треба ко всему, що навкруги, обережно видноситыся. А то точно Хичета каже — повымыраемо туточки, як свыни на Северному полюси.

— Цикаво, куды вин дився? — плотоядно поинтересовался Жабодыщенко.

— А ты його сам запытай, — сварливо пред ложил командир. — Через твою повединку за раз мы ничего не знаемо, а могло бы буты все инакше.

— А шо я, шо я? — обиделся Жабодыщен ко. — Я теж йисты хочу!

— Ты вже йив сегодни! Та скилькы можна жраты?! Ты партизан на фронти чи сваха на весилли? Побьем нимцив и тоди все понаедаемось, як боровы. А зараз треба буть скромнише, зрозумив? В цему лиси за кожным кущем може чекаты небезпека! Як незнайомець не вопить «хальт» и «хенде хох», ще не треба до него наближатися, як до ридной бабуси. И муркотиты, мов кошеня, таки дурнувати фразы, як «шо ты кажешь», «мне все одно, яка у тебе назва», «е в тебе кисточки чи ни?» — и в такому роди.

Не то чтобы глава

В конце концов все как-то устраивается. И чаще всего — плохо.

Если бы вам удалось выбрать время и, отложив важные дела, посетить Вольхолл, то вы были бы потрясены его благодатным климатом, приветливым и радушным населением и достопримечательностями, равным которым нет ни в одном из десятков обитаемых миров, где гораздо лучше налажен туристический бизнес.

Собственно, строение, описываемое нами ниже, вполне может быть отнесено к памятникам старины, которые охраняются законом и за созерцание которых предприимчивые люди дерут немалые деньги.

Это древнейшее святилище, сложенное из когда-то белого, а теперь позеленевшего от времени камня, покрытого сложной и изысканной резьбой, поражает воображение своими величественными формами. Кому оно посвящено, кто его строил и за какой надобностью, теперь уже не важно. Главное, что этот шедевр существует, утопая в пышной зелени, в стороне от основных дорог, в труднодоступном месте.