Андрей Евпланов - Чужаки
— He прикидывайся. Вся деревня знает, что ты с восьмого класса аборты делаешь.
— Неправда, — взвизгнула Светка и вскочила с кушетки.
— Николай, — закричал Генка. — Уйми свою…
— Клавдия! — вытаращил глаза Николай.
— Да что ж это делается-то, — заголосила вдруг Степанида. Как на похоронах запричитала гнусавым голосом: — Что я вам сделала плохого окромя хорошего! Поила вас, кормила, рук не покладала, только чтобы были сытые, одетые да здоровые. Сама не жила как люди, добра не видела, чтобы только вам, дитяткам моим ненаглядным, сладко было. За что ж вы меня раньше времени в гроб вгоняете, допускаете, чтобы вас, как собак каких паршивых, друг на дружку науськивали. Хоть матери-то постыдитесь. Недолго мне осталось… Вот умру, тогда как хотите…
— Да что вы, в самом деле, маманя, — спохватился Николай. — Кто вас тут смеет обижать! Да что мы все, с цепи сорвались, что ли… Разве нельзя по-людски, по-хорошему… Геннадий женится. Очень хорошо. Сядем и потолкуем, как это дело устроить. Зачем шуметь…
— А тут и толковать нечего, — сказал Геннадий, прижимая к себе по-хозяйски всхлипывающую Светку. — Мы желаем отделиться, и мать с собой забираем. Довольно она на вас горбатилась. Пусть теперь отдохнет.
— Давно бы так, — сказала Клавдия как будто про себя, но чтобы все слышали, — Пусть у вас поживет. Хлебнет горя небось, так обратно запросится. А то, как ни угождаешь, все фыркает. Злостью вся изошла.
— Спасибо тебе, невестушка, на добром слове. И тебе, Коленька, спасибо, что мать родную в обиду не даешь. Теперь я знаю, что никомушеньки не нужна. Ну что ж, пойду к людям, авось не оставят, может, подаст кто кусок хлеба, — пропела Степанида, высморкалась в платок и на четвереньках полезла под кровать, где у нее лежал чемоданчик со старыми лоскутками.
Достав чемоданчик, она решительно, но довольно медленно направилась к дверям.
— Мама! — преградил ей дорогу Николай. — Вы здесь хозяйка. Геннадий, скажи ей…
— Пусть мама сама выбирает, с кем ей жить, — сказал Генка. — Я строиться буду. Кстати, отдай мне те деньги, которые я тебе дал на хранение.
— Бери, — пожал плечами Николай.
Он усадил на чемоданчик внезапно ослабевшую мать, выдвинул нижний ящик комода и запустил руку под белье.
Там у него хранились деньги. Оттуда он и хотел их достать, но не нащупал пачки. Тогда он принялся выбрасывать простыни и наволочки сначала из одного ящика, потом из другого, пока Клавдия его не остановила. Она сказала ему:
— Не ищи.
Он перестал швырять белье, уставился на нее недоуменно и спросил:
— Куда ж они подевались, Генкины деньги?
— А почему вы все считаете, что это его деньги? Он что, их заработал? Жрет и пьет тут, а получку не приносит…
— Где они? — перебил ее Николай.
— Нету их больше, — выпалила Клавдия, как платок с головы сорвала.
Она и сама понимала, что поступила некрасиво, потратив если не чужие, то уж во всяком случае не свои деньги, но признаться в этом перед свекровью, да еще перед этой пигалицей, никак не могла. Она хозяйка, мать, и чтобы так прямо повиниться… Ни за что.
— Денег я никаких не отдам. Нету их больше.
— Значит, ты их потратила, — подумал вслух Николай. — Вот откуда, небось, телевизор. Ну ладно, будет у нас с тобой особый разговор…
— Слыхал, Геннадий, — обратился он к брату. — Плакали твои денежки. Но ты не бойся, я отдам. Дай только срок.
Итак, вроде бы все прояснилось, Клавдия не отрицала, что потратила деньги. Николаю оставалось только накопить сумму и отдать ее брату. Свой долг он не оспаривал. Нужно было только подождать. Войти, так сказать, в положение. Но это никак не устраивало Светку. Ей вдруг показалось, что все это специально подстроено, чтобы отделаться от нее, расстроив уже совсем было свершившийся брак с Генкой. Может быть, у них кто другой на примете?..
— Нет, не будет по-вашему, — снова вскочила она с места и пошла прямо на Клавдию. — Сейчас же, немедленно отдавай все, что нам причитается, и ноги нашей больше здесь не будет. Слышишь ты, корова, все до копейки…
Рядом с дородной и вальяжной Клавдией она казалась даже не девчонкой, а так, козленком каким-то несмышленым, который лезет бодаться к кому ни попадя, пока его не огреют между рогов.
— Ишь как тебя разбирает, высохнешь вся от злости. На чужом горбу в рай хочешь въехать. На, оближись… — выпалила Клавдия и неожиданно для самой себя плюнула Светке в лицо.
Та как-то странно икнула, как будто у нее в середине что-то переключилось, и кинулась на обидчицу с кулаками. Зажмурив глаза, она молотила своими кулачками по теплому, мягкому Клавдиному животу, как машина какая-нибудь, пока та не поймала ее за руку.
— Господи, да что ж это делается-то, — причитала Степанида, сидя верхом на своем чемодане и раскачиваясь из стороны в сторону. — Господи!
— Что же ты делаешь, стерва, — разозлилась, наконец, не на шутку Клавдия. — Да уймите же эту хулиганку, Николай…
Николай уже пытался протиснуться между Клавдией и Светкой, но они так сцепились, что это у него никак не получалось. Ему еще и Генка мешал, который старался высвободить Светкины руки, и тоже тщетно.
Так они и топтались на месте все четверо посреди комнаты, как будто танцевали какой-то танец или играли в игру, а старуха аккомпанировала им своим «гос-поди-и-и», сидя верхом на чемодане и раскачиваясь из стороны в сторону как заведенная. Со стороны все это могло показаться смешным, но в доме не было никого, кто мог бы взглянуть со стороны и, может быть, предотвратить то, что произошло в следующий момент.
А произошло вот что. Светка, совершенно одуревшая от ярости и собственного бессилия, вдруг укусила Клавдию за плечо. Та завопила, как будто ее ножом пырнули, не столько от боли, сколько от неожиданности, и выпустила, наконец, Светкины руки. А Николай пихнул Светку с такой силой, что она, падая, увлекла с собой и Генку. Он повалился на пол, как гнилое дерево, и при этом больно ударился затылком об угол печки. На мгновение боль затмила его рассудок, рука сама схватила какой-то жесткий тяжелый предмет и швырнула его что есть силы.
Удар полена пришелся Николаю чуть выше переносицы. Он даже не пытался заслониться. Стоял как вкопанный, когда березовое полено, брошенное Геннадием, угодило ему в лоб, а потом руки у него обвисли, как пустые рукава, колени подогнулись и он стал валиться назад, пока Клавдия не подхватила его под руки. И тут зазвенел будильник на столе. И все ужаснулись тому, что наделали, как будто этот шальной звонок пробудил их от кошмарного сна.
С тех пор прошло пять дней. Николая увезли сначала в районную больницу, а затем в область. Состояние у него было тяжелое — черепно-мозговая травма. Генка сам поехал в милицию и рассказал все, как было. Там его выслушали, составили протокол и хотели отпустить до полного выяснения дела, но он психанул, разбил стекло на столе у дежурного, и его задержали.
В Синюхино, да и во всем районе, много говорили об этом случае. Только Федор Христофорович ничего не знал. Он почти не показывался на улице, а если и появлялся в сельпо, чтобы купить папирос и хлеба, то ни с кем не заговаривал, потому что заговаривать с незнакомыми было как-то неловко, а все знакомые, то есть Пиккус и Чупровы, куда-то подевались. Он спал подолгу и тяжело, потом вставал весь разбитый, нехотя готовил Себе еду на керосинке: гречневую кашу с тушенкой или пшенку с изюмом, разбирал старую печь, тщательно очищая каждый кирпич от глины, потом сидел на крыльце и курил, и все начинал сначала. От работы он быстро уставал, а сидеть просто так и ничего не делать он не умел, вот и тянулся к куреву, от которого давно, еще с рождения сына, отвык.
Дни Федора Христофоровича походили один на другой, как те самые кирпичи из печки. И мысли у него в голове ворочались такие же: тяжелые и однообразные. «Почему я здесь как какой-нибудь зверь сижу в норе, как будто прячусь от кого-то? — спрашивал он себя, лежа по вечерам на своем надувном матрасе. И сам себе отвечал: — А собственно, чем такая жизнь хуже той, которую ты прожил? Работал не покладая рук, и не требовал наград, но на то была внутренняя потребность. И муравей работает, потому что не может сидеть без дела. Так ему на роду написано, и никто его за это не хвалит, портреты его в газетах не помещают. Важно ведь, что ты сделал, а не что делал. Вот если бы открытие, тогда конечно… Воевал. А что тут такого. И птица защищает свое гнездо. Вражескую амбразуру ты своим телом не прикрыл… Сына вырастил, на ноги поставил. Эка невидаль. И зверь своего детеныша кормит и учит, своим повадкам до тех пор, пока он не сможет самостоятельно добывать себе пищу… Кому нужна такая жизнь».
Дожди зарядили. В доме стало сыро, и дал о себе знать радикулит. Федор Христофорович обматывал поясницу шарфиком, садился возле зажженной керосинки и смотрел на синие язычки пламени. Он считал, что греется.
