Михаил Успенский - Там, где нас нет
Варкалап умилился такому сообразительному детенышу.
— Запали каменное масло, — попросил Жихарь. — А то ведь заколеем вконец…
Он поднес, играючи, петуха к лужице. Будимир небрежно чиркнул крылом, и на ладони варкалапа засверкали красные языки.
— Теперь держись, — сказал Жихарь всему отряду. — Неведомо, как это ему поглянется. Может, прихлопнет нас другой ладошкой…
Но варкалап, казалось, ничего не чуял — камень разогрелся, стало повеселее.
Наконец побратимы совсем согрелись. Варкалап сидел не шевелясь, уставился на огонь.
— А теперь, — не разжимая губ, сказал Жихарь, — теперь мы попробуем спуститься вниз и добраться до пещеры. Ему туда не пролезть — я прикинул.
Да и все равно бежать больше некуда.
Будимир понимающе унял все искорки на перьях и занял свое место на шляпе.
Спускались осторожно, благословляя бесшумную обувку. Завороженный пламенем варкалап даже не дрогнул. Достигнув площадки, они не рванули с ходу — все равно ведь успеет перехватить, если захочет, — а пятились не торопясь, достигли входа и продолжали отступать в темноту все так же медленно, пока Жихарь не сказал:
— Ну, теперь ему не дотянуться. Сначала они подумали, что начался горный обвал. Потом сообразили — это ревет пораженный в родительских правах варкалап. А может быть, его припекло как следует или молоко в грудях загорелось, как предсказывал Жихарь, только забушевал гранитный гермафродит, заплакал, забился башкой об скалу.
— Смотри ты, чувствительный какой! Завалит он нас тут, тварюга…
— Это не беда, — заявил Принц. — Здесь такой ужасный сквозняк, что наверняка есть другой выход. Нам остается только бежать вперед, а сэр Будимир со свойственной ему любезностью осветит нам путь.
И недолгим оказался этот путь сквозь каменную толщу, никто по дороге не приставал, не завывал и не пугал, прячась за поворотами. Будимир сиял ровно и надежно. Но на свет выходили все равно с опаской, хотя там ничего страшного не было.
Впереди расстилалась зеленая равнина, кое-где потревоженная невысокими холмами. Солнце светило как надо, никакой туман глазу не препятствовал, высоко над головами трепетал не окаянный Демон, а просто жаворонок.
«Проскочили», — подумал Жихарь, но через плечо все-таки плюнул.
— А где же горы?
Но никаких гор не было. На том месте, где они, как им казалось, вышли из пещеры, стоял Пропп, вроде бы недавно вытесанный со всем возможным тщанием, и так-то ласково улыбался.
— Привал, — объявил Жихарь. — Поклонимся дедушке сказкою. Так и быть, пожертвую самую заветную — берег для большого застолья, для почетного пира, да уж ладно…
На самом же деле новеллу Жихарь же и сочинил.
— Было это давно и неправда. Жил на свете богатырь. На мечах не из первых, на коне других не лучше, силы заурядной. Одно только и отличало его от прочих — лютость и ярость до женского рода.
Его так и прозвали за это — Хотен Блудович. Никому не было от него проходу — ни пресветлой княгине, ни деревенской дурочке. Ходил промеж дворов, промеж городов, собирал сладкую свою дань. Его уж и учили, и били, и в темницу сажали, а все напрасно. Один раз даже связали, охолостили поганым ножом, так веришь ли — выросло новое хозяйство, лучше прежнего. У него ведь все ведьмы и ворожеи в подругах были. Ходил, ходил Хотен Блудович во всей земле, из края в край. В Неспании, к примеру, его, не чинясь, именовали — дон Хуан.
Путешествовал он, значит, метался и вдруг прослышал, что в некоторой земле в хрустальном гробу спит невиданная красавица. Это его и уязвило — всех не спящих-то красавиц он уже на десять рядов перебрал. Зажглось у него ретивое, белый свет не мил, не ест, не пьет, глядеть ни на кого не хочет.
Дай да подай ему зазнобу с хрустального гробу.
Едет он, едет, то у ясного солнышка дорогу пытает, то светлый месяц вызывает по этому же делу, а то и к вольному ветру привяжется: укажи, покажи. Они бы и рады от зануды избавиться, а сказать-то нечего. Так, для порядку соврут что-нибудь. Едет. Борода уже по грудь выросла, добрый конь на ходу пал. Пешком ползет, все равно как мы!
На какой-то день входит в темный лес. В лесу, сам хорошо знаешь, избушка на столбах, на собачьих пятках, в избушке старая старуха, да такая противная: нос в потолок врос, титьки на клюку намотаны, сопли через порог текут…
Ну вот, видишь, даже побратиму моему вчуже худо сделалось, а каково же Хотену Блудовичу? Но перемогся, поклонился вежливо: пособи, бабушка, моему горю. Пособлю, говорит старая карга, только полезай за это ко мне на полати, в кольцо со свайкой играти!
Не стерпел Хотен Блудович, стянул ее за волосы редкие на пол и давай охаживать ножнами: вот тебе кольцо, вот тебе свайка, вот тебе ступа, вот тебе толкач! Взмолилась старая о пощаде. Помиловал ее любострастный богатырь, и указала она ему дорогу. Иди, говорит, прямо в лес, а в лесу ругай во весь голос лешего. Леший обидится, заведет тебя неведомо куда, а тебе того и надо! Там и лежит твоя любушка, словно маков цвет.
Не соврала старая — это мы тебе с побратимом можем подтвердить, сами в тех страшных краях побывали. Только мы при этом лишились всего, а Хотен Блудович как-то выкрутился, пришел в те места честь честью.
Смотрит — площадь, да такая красная, пригожая! Каменные дома, стена из красного кирпича! Люди одеты по-чудному, вот как мы, говорят еще того хуже, а вдоль стены народ один за одним в череду стоит: мужики, бабы, малые дети.
И заходят по одному в склеп, а у дверей стоят стражники с короткими копьями, вроде живые, а вроде и неживые. Стерегут, чтобы народ валом не валил.
Ну, Хотен Блудович не стал себя невежей выказывать, встал в хвост, стоит, терпит, не знает, куда по нужде пойти. Смотрит на соседей и думает: «Стойте, стойте, дурачье! Зря ведь стоите! Не знаете того, что следует хрусталь богатырским кулаком разбить да красавицу поцеловать!
Нецелованная-то она у вас весь век беспробудно пролежит!»
Ну, кое-как дождался своей очереди. Тут у него меч отбирают, с мечами, говорят, нельзя. Ладно. Входит в склеп. Кругом темно, один только гроб хрустальный светится. И лежит в этом гробу не красная девица, а малый мужичок. Желтый такой, все на него молчком любуются. «Опять дураки! — думает Хотен Блудович. — Не понимают того, что красавица заколдованная, потому и кажется мужичонкой! Ничего, я чары-то живо с нее сниму!»
Растолкал всех, бросился на гроб. «Ты вставай, вставай, моя суженая!» — приговаривает. Налетели на него стражники, скрутили, связали, ну да и он кое-кого здорово помял. Отвели его сперва в темную темницу, потом к немилостивому судье. В том царстве строго было! И послал его немилостивый судья в дремучий лес деревья валить… Ну, там он как-то с лешим договорился, ублажил его, помог ему лесной хозяин домой воротиться…
Только с тех пор переменился наш Хотен Блудович: уж не глядит он ни на княжеских дочерей, ни на сенных девок, а чуть заметит кого маленького да лысоватого, вроде того, что в гробу видал, — догоняет, обнимает, целует.
Все надеется чары развеять. Вот ведь как бывает!
После этого Жихарь поглядел на Проппа: не, вздумай, мол, хоть и каменный, сам туда соваться!
Яр-Тур уже оклемался от ужасного образа старухи и заметил:
— Мне кажется, сэр Джихар, что ваш приятель сэр Хотен Блудович попал в страну Кем или Миср. Именно там в гигантской каменной гробнице покоится царь Фараон. Пограбить эту гробницу было немало охотников, а вот целовать…
— Это же новелла! — обиделся Жихарь. — Вечно ты испортишь… Ну да пошли, авось даст Пропп гладкую дорожку.
Дорожку Пропп дал скоро — она вилась в траве и пропадала за холмами.
Будимир соскочил со шляпы и побежал промять лапки.
Жихарю все не удавалось завести песню, не удалось и на этот раз.
— Смотрите, сэр брат, кажется, ваш Пропп и впрямь шлет нам удачу! Да, он не слабее нашего Фрэзера! — сказал Яр-Тур. И указал рукой.
Жихарь присмотрелся. Далеко впереди виднелись три фигурки: по краям большие, а в середке поменьше. Прибавили ходу.
— Мужик ведет в поводу двух коней! — обрадовался Жихарь.
— Но нам, увы, нечем заплатить…
— Какой щепетильный! Только неужели ты своего Гнедого не признал? А ведет их не просто мужик — цыган Мара нахально ведет наших коней прямо на конскую ярмарку. Надо успеть перехватить. А то вдруг он их уже отпежил?
— Как? — вскричал Яр-Тур. — Неужели злой конокрад столь далеко зашел в своих пороках?
— Да ты не хуже Хотена Блудовича, тоже только об одном и думаешь! — осклабился Жихарь. — Отпежил — значит, пятен на бока наставил особыми припарками, чтобы стали кони пегими… Теперь тихо! Только бы его не спугнуть!
Побежали бесшумно, пригибаясь в высокой траве. Вскоре красная рубашка цыгана явственно нарисовалась впереди. У Мары на душе было легко, как у Жихаря, но Жихарь не успел затянуть песню, а Мара успел и, кроме звонкого своего голоса, ничего не слышал. Ни Гнедой, ни Ржавый тоже на погоню внимания не обратили либо сообразили, что не чужие люди настигают, а родные хозяева.
