Алексей Смирнов - Собака Раппопорта
— У меня разболелась голова, — пожаловался он с напускной стеснительностью: негоже врачу сетовать на свои болячки. — Извините.
Начмед мгновенно оказался на ногах.
— Нет, Иван Павлович, это вы простите меня. Это я растревожил вас, напомнил о неприятных вещах. Отдыхайте, прошу вас.
— Я лучше пройдусь, — возразил ему Ватников. — Чуть погодя. Это освежает и укрепляет.
— Тоже дело! — одобрительно воскликнул д'Арсонваль. — Чем залеживаться, всегда лучше прогуляться. Погодка радует — спасибо Господу хотя бы за это… Ну, всего вам доброго. Мы ведь вернемся к нашему разговору, когда у вас возобновится такое желание, да?
— Непременно, — заверил его Ватников. — Кстати сказать — о следах моего соседа, Зобова. Между которыми, по вашим словам, увеличилось расстояние — он ведь тоже, хоть и с больными ногами, но пытался бежать, вы согласны?
Начмед прижал руки к груди, полуприкрыл веки и медленно кивнул.
…Отделения в "Чеховке" не закрывались днем (и ночью, как будет сказано ниже) — больница, как-никак, была многопрофильная, отнюдь не психиатрическая, и в ней не пользовались вагонными ключами. Любой, кто имел на то силы, мог выходить за ее пределы, так поступил и доктор Ватников, вооружившись тростью. Не то чтобы у него отказала нога или две, и не так уж ослаб он, однако с некоторых пор, для самого себя незаметно, он обзавелся этой тростью, прихватил ее где-то, бесхозно стоявшую — с ней почему-то он чувствовал себя спокойнее, с ней было надежнее и, может быть, даже возвышеннее, что ли. Вот идет человек; человек сей убог и слаб, но упрям, и в стремлении жить он берется за палку, как бралась за нее безымянная гиперобезьяна, прародительница Дарвина и Энгельса.
Выждав, пока с ухода начмеда пройдет пять минут, он снял фланелевый халат, переоделся в пиджак и брюки, но галстука повязывать не стал: с одной стороны, ему не хотелось окончательно опускаться до уровня местной публики, но с другой глупо было прикидываться, показывать, будто с ним все в порядке — галстук лишь подчеркнул бы недуг, напомнил о нем.
Врачам тяжело болеть, особенно психиатрам. Они многое понимают, предчувствуют и предвидят. Временами Иван Павлович начинал даже смутно догадываться, откуда берется внутренний Хомский, но мысль, уловленная недугом, обрывалась и ускользала.
Одинокий, всеми брошенный — именно так хотелось думать Ватникову — Иван Павлович побрел по отделению, с достоинством опираясь на трость. Ему встречались больные, которых он давно и хорошо знал — неразлучные братья Гавриловы, которые ложились в стационар уже третий раз, потому что им здесь ужасно понравилось; их ноги, некогда переломанные при вышибании на спор бутылки, зажатой в дверях электрички, восстановили былую ходкость; теперь братья свободно передвигались и наслаждались лечением. Поклонился и Каштанов, еще один постоянный клиент — дельтапланерист с хроническим переломом пяточных костей; этот тоже уже ковылял довольно прилично, и с видом знатока кивнул на ватниковскую трость. Алкогольные бабушки давно слились в представлении Ватникова в одну перекошенную харю, и он не делал между ними различий. Он ощущал себя посетителем босховского ада, наполненного презанятными, но всегда одними и теми же дьяволами.
Следующего больного, который ему встретился, Иван Павлович тоже узнал без труда: это был гангстер, который когда-то давно у него лечился. Гангстера тогда положили в реабилитацию ради денег. Никакого заболевания, кроме махрового алкоголизма, у него не было. В великодушии, причиненном белой горячкой, он пообещал вообще купить все здание больницы с отделением вместе и переделать его в публичный дом с Васильевым в роли заведующего.
Как ни странно, он и вправду ворочал какими-то деньгами, что-то химичил. Ходил в тройных носках трехмесячной выдержки, носил грязный свитер, выпячивал пузо, ел бутерброды с колбасой, небрежно относился к лечению. Развлекался в меру сил: воровал медицинские бланки и заполнял их на имя соседа по палате. "Общее состояние: желает лучшего. Кардиограмма: хреновая". Он часами просиживал в кабинете Васильева, глядел на того рачьими глазами, чего-то ждал. При первом знакомстве с Ватниковым он с порога вздохнул: "А я сегодня убил человека. А что было делать? Иначе бы он убил меня…"
Они сошлись достаточно близко, чтобы Ватников попросил его однажды поменять российские деньги на доллары: гангстер пообещал выгодный курс. Он торжественно выдал доллары Ивану Павловичу и рассказал, что банк, которым он закулисно владеет, есть самый надежный из банков. Это был очень известный банк, но называть его здесь не место — тем более, что его, похоже, уже и не существует на свете. В другой раз он, смеясь, посетовал на неприятности, доставленные ему милицией и госбезопасностью. Он допустил промах и взломал их базы данных — Ватников не очень представлял, как гангстер ухитрился это проделать, потому что в те годы даже не никто даже слыхивал про Интернет. Впрочем, люди уровня гангстера уже, вероятно, имели к нему свободный доступ. "Приехали, — хохотал гангстер. — Вынули пушки вынули: ты что делаешь?!
Наконец, гангстер открылся Ивану Павловичу до конца. Оказалось, что он является членом тайной, глубоко законспирированной организации диверсантов, которых всего человек тридцать по стране. Еще в 70-е годы их специально готовили для совершения глобальных экономических преступлений. Об этом не знает ни одна живая душа, кроме Ватникова, и ему отныне придется держать рот на замке.
"А я-то тебя лечу", — сокрушался Ватников.
Но вот уже прошел мимо гангстер, и пошел Городулин, оджарый, с огромной челюстью и редкими зубами, похожими на колышки, которые спьяну наколотили для долгостроя, он был неизлечимо безумен. Угрюмое помешательство застыло в его выпученных глазах, тоже остановившихся.
По мнению Ватникова — когда у него еще было врачебное мнение — выходило так, что любая конкретизация смысла жизни есть безумие. И чем она мельче, тем безобиднее, но окружающим все равно достается. Идеальным образчиком Ивану Павловичу всегда представлялся пенсионер, изобретающий радио. Однако Городулин направил свою энергию в иное русло. У него был сустав в районе лопатки. У всех имеется такой сустав: лопатка, ключица, плечевая кость. Но Городулин умел им щелкать. Через это дело он думал выхлопотать себе инвалидность и мог, если рассуждать теоретически, преуспеть, потому что тема была очень зыбкая — и так можно решить, и сяк. Но решали все время сяк, то есть не в пользу Городулина.
Ни о чем другом, помимо ослепительной картины будущей инвалидности, Городулин не думал. Его раздевали до пояса и он, как заправский иллюзионист, принимался вращать рукой и гулко щелкать суставом. По-своему, он был прав: не должно же щелкать! С этим щелканьем познакомилась вся больница. Он, торжествуя, щелкал везде. Попутно жаловался еще и на хребет, где что-то срослось, но это уже выглядело не так эффектно. Зато щелчки повергали всех в растерянность. Никто не знал, что с ним сделать и как его вылечить. Никто не понимал, каким образом эти щелчки ограничивают профессиональный потенциал Городулина. А они ограничивали. Он все время сидел на больничном и чаще всего — у Васильева и Ватникова. Собирали комиссии и консилиумы слушать, как он щелкает, приглашали профессора Рауш-Дедушкина, но и тот оказался бессилен. А главный врач Николаев провел на руководящей работе столько лет, что ему чудилось, будто он вообще впервые в жизни видит этот сустав.
Городулин ликовал и оттопыривал нижнюю губу.
Сейчас он прошествовал мимо Ивана Павловича с гордым и надменным видом, безошибочно угадывая в недавнем лекаре ангела, упавшего с небес навсегда и не заслуживающего милости.
Что поделать! Неторопливо, с понуренной головой, доктор Ватников вышел из отделения, спустился по лестнице, однако сразу в вестибюль не пошел, а завернул в приемный покой. Там было шумно: искали зарубежный нос. Какой-то приезжий финн затеял дразнить собаку окурком. Отечественная собака возмутилась и откусила ему нос в аккурат по линии Маннергейма. Приехала скорая помощь, нос бросили в целлофановый пакетик и вместе с финном в качестве приложения повезли через весь город в "Чеховку". Там, понятно, оказалось невпроворот своих дел — суетились да прилаживались часа три. Потом нос потеряли.
"Охранник, — думал Иван Павлович, и мысли ворочались в его голове неохотно, откровенно намекая на безнадежность их перекатывания. — Собака. Нос. Собака? Да, она самая. Ведь есть же у нас охранник — куда он смотрит?"
Охранник, из ряженых казаков, переодетый в сапоги и плетку, засунутую в голенище, смотрел известно куда — туда же, куда и все. И Ватников прекрасно об этом знал, а потому не возлагал на интервью с ним никаких надежд.
Иван Павлович застал его сидящим на лавочке и погруженным в чтение памятки о ядовитых растениях. С картинки подмигивала ягода вороний глаз, и казак отвечал ей нахмуренным, удивленным взглядом. От него разило, как из преисподней для членов общества трезвости.
