Андрей Белянин - Колдун на завтрак
Я перекрестился у ворот на золотые купола и, сняв папаху, шагнул во двор, где практически сразу был атакован двумя резвыми старушонками. Эдакой парой божьих одуванчиков с внешностью «страшнее смертного греха» и незыблемым убеждением в собственной правоте, типа «мы-то уж пожили, знаем…».
— Ты кудый-то, собрался, солдатик?
— Здравствуйте, бабушки, только я казак.
— А-а… ну тады иди отсель, — с какой-то непонятной моему мужскому уму логикой вывели старушки. — Казаки-то вона тама стоят, чё им в нашем храме делать? Тута ить молиться надо, а не саблями махать…
— Да я и пришёл помолиться, — попытался объясниться я бабулькам, которые только сдвинули плечи, намереваясь оборону держать крепко. — Мне бы батюшку увидеть.
— То ему молиться, то отца Силуяна смотреть, а? Подозрительный какой-то… А ты не шпиён ли, часом?! А ну перекрестись!
Я молча осенил себя крестным знамением. И как оказалось, зря…
— Ага! Шпиён он и есть! Не обрядно крестится-то, вроде и по-православному, а без старания, без смирения в лице, и глаза бесстыжие, вона как зыркает-то… Пошёл вон отсель, басурманин чёртов! Нет тебе входа в божий храм! Гони его, Дормидонтовна-а, пинками гони, метлой али поленом. Ужо покажем охальнику…
— Да что ж я сделал-то?
— Пошёл отсель! — по-прежнему ничего не объясняя, насели бабки. — Не с такими-то мыслями в храм люди ходют, не так к таинству свечепоставления и молитвы христианской склоняются, а?! Может, загодя готовиться надо, у старых людей прощения испросить, одёжу почистить, сапоги до блеску навощить да со смирением, со слезами в глазах, с болью сердечною к порогу дома Христова на коленях припасть… Тады, может, Боженька тя и услышит, да и по милости безмерной всё как есть простит! Понял, да?
— Понял, бабушки, — скрипнул зубами я, потому что они мне и слова сказать не давали.
— Ну а раз понял, так и пошёл вон, касатик, — ласково резюмировали обе, чинно поправляя платочки. — Покайся, смири гордыню, взор опусти, так и под престольный праздничек, стал быть, и заходи. Чего уж, мы ж небось тоже не римляне какие, а добрым-то христианам завсегда рады…
Угу. Я так понял, что если бы при них сам Иисус Христос не с тем ревностным воодушевлением за церковную ограду ступил, так они бы его, как выкреста обрезанного, и на порог храма не допустили. Ну что ж, одуванчики, вы меня плохо знаете…
Я молча опустил голову, сделал два шага назад вниз по ступенькам и, резко обернувшись, одним диким прыжком прорвался внутрь. Даже не перекрестившись на пороге, я ещё успел добежать до алтарной части, увидеть изумлённо оборачивающееся ко мне лицо батюшки и… Страшный удар по затылку отправил меня в чёрное небытие с весёлыми смеющимися звёздочками и чирикающими птичками! Хреново-то ка-а-ак…
И ведь главное, когда лежишь в отключке, никаких полезных, отвлечённо-философских мыслей в голову не приходит, так, ерунда всякая. Видел моего дядю целующимся со Шлёмой. Причем последний плевался, плакал и вырывался, взывая к несуществующей совести какой-то Энн Райс. А потом ещё Катенька, в своём прозрачном халатике, со мной под руку по селу шла, и всем оно страшно нравилось, особенно старосте. И ещё мой жеребец арабский дядиного рыжего ординарца за ухо укусил, пожевал, а оно вроде как ядовитое оказалось, и у араба по всей шкуре чёрные полосы пошли, ровные, как у зебры африканской.
То есть, сами видите, одна глупость беспардонная в подсознание лезет, и не отмыть её, не выскрести, как остатки подгорелой каши со дна котла. Приходится смотреть, скорбеть и мучиться тайнами психоанализа да болью в маковке… Чем же это они меня так?
— Вставай, вставай, раб божий. — Кто-то деловито похлопал меня по щекам и влажной ладонью потрогал лоб.
Я глубоко вдохнул, память возвращалась медленно, без особой охоты, исключительно под давлением обстоятельств.
— Ты по делу, военная душа, али духовного окормления ради? — заботливо осведомился всё тот же суровый мужской голос и куда-то в сторону громко добавил: — А ты, Дормидонтовна-а… Ох, попомни моё слово, ещё раз кого без разрешения хайдакнешь подсвечником по голове, так я тя саму отсель пинками с лестницы спущу!
— За что ж, батюшка? — сдавленно охнул кто-то с жалостливым, бабьим придыханием.
— За то, что свечи горящие по всему храму рассыпала! Пожар мог заняться, и полыхало бы здесь всё, аки в геенне огненной, из-за глупости твоей несусветной. А ты вставай, сын мой! Ишь, тоже удумал себе, разлёгся прямо перед аналоем, ни перепрыгнуть его, ни обойти…
Я медленно раскрыл глаза. Надо мной гордо возвышался маленький седенький поп калачинского храма. Отец Силуян, добродушно усмехаясь в густую серебряную бороду, подал мне жилистую твёрдую руку и помог встать. Спасибо. Теперь бы ещё и вспомнить, зачем я вообще сюда припёрся? Что-то подсказывало, что не на исповедь…
— Здорово дневали, святой отец.
— И тебе не болеть, сын мой.
Маленький настоятель поднырнул мне под мышку, крепко удерживая меня в вертикальном положении. Это правильно, ноги ещё разъезжались, словно у нетрезвой коровы на льду в парном катании, а в башке как будто улей с пчёлами перевернулся и все жужжат.
Оглянувшись, я приметил двух бабулек божьих одуванчиков, смущённо теребящих платочки, у той, что слева, в сухоньких ручках всё ещё подрагивал здоровущий церковный подсвечник, ставящийся под главную храмовую икону. Вот, значит, чем они меня приласкали, всё дяде расскажу-у!
— Не гневись на пожилых людей, — наставительно порекомендовал батюшка.
— Да уж не рискну….
— Вот и правильно, по-христиански: простил, да и забыл. Старушки у нас хорошие, только усердны порой до чрезмерности, но это ж не со зла, а по возрастному скудоумию.
— Отец Силуян?! — обиженным дуэтом взвыли бабки.
— Цыц, а не то прокляну! — не хуже отца Григория рявкнул православный священник. — Вымелись обе вон отсель, мне со служивым человеком о военной политике Российской империи на Балканах да в Греции побеседовать надобно. Один на один!
Старушки вышли, пятясь задом и ворча на меня, словно цепные псы. Тоже жуть та ещё, запомнят и подстерегут в тёмном переулке, а им терять нечего, они своё отжили, им, поди, и на каторгу прогуляться одно удовольствие. Всё не дома с внуками сопливыми нянчиться, а путешествия за казённый счёт да смена обстановки приятно расширяют кругозор…
— Ты о чём призадумался, казаче? — встряхнул меня отец Силуян. — Что-то морда твоя усатая мне знакома. Ты, сын мой, часом не тем самым Иловайским будешь, что гаданиями да предсказаниями народ честной с панталыку сбивает?
— Никого я не сбиваю…
— Ага, тот самый, значит. Ну хорошо хоть не врёшь. Ещё раз спрашиваю: чего в храме хотел?
— Совет мне нужен, — решился я. — Можете выслушать не перебивая?
— Уж, поди, за столько лет на исповеди всякого наслушался. Ты ещё меня чем удиви! — качая бородой, перекрестился батюшка и кивнул: — Реки кратко и осмысленно, ибо время моё — сие есть дар Господний, и не по годам мне им разбрасываться. Уловил?
— Так точно!
— Ну давай, благословляю, рассказывай.
При максимальной краткости, смелости, скорости, сокращении деталей и упущении подробностей мне удалось уложиться в десять минут. То есть реально я дал понять, что на моего денщика напало агрессивное привидение, военный врач разводит руками, и нет ли способа защититься от этой серой зверюги (не от врача!) какой-нибудь полезной в данном конкретном случае специфической молитвой?
Батюшка, если по мудрости и опытности своей и понял, что ему скормили лишь охапку сена с целого стога, то всё равно докапываться правдоискательством не стал. Подумал, похлопал меня по спине и куда-то ушёл к себе за алтарную часть. Вернулся быстро, передал мне маленький медный образок на простой верёвочке и велел повесить его на шею Прохору.
— Это святой Варфоломей. Большой силы человек был, изгнанием бесов прославляем, так, может, и от привидения бесчинного вас убережёт. А денщику своему прикажи теперь вот эту свечу медовую зажечь да и молиться денно и нощно о спасении души своей грешной, ибо не просто так твари адские за ним явилися. Чует отродье сатанинское добычу лёгкую, ох как чует… Крепче в вере надо стоять, казак!
— Благодарствуем. — Я, как и положено, приложился к его руке. — А что, вот кроме молитв о душе и образка и свечки, ничего такого понадёжнее нет?
— А чего ж ты ещё хотел? Конюшню тебе, что ли, прийти освятить?! Оно и можно, конечно, да только занят я, раньше следующей пятницы и не жди.
— Понятно…
— И вот ещё что, хорунжий Иловайский, — с лёгким нажимом добавил отец Силуян. — Ты учитывай, что я тебе чисто по-человечески поверил. Не прогнал, не высмеял, а выслушал, как просил, не перебивая ни разу. А ведь от сказок твоих то ли пьяным веселием, то ли глупостью молодой, то ли забавой безмозглой над старым, необразованным священником сельским тоже ох как тянет… Сие уразумел, сын мой?
