Светлана Багдерина - Иван-Царевич и С. Волк

— Наверняка, — подтвердил Иван.

— Но катастрофа настала в этом городе, — продолжал свое горестное повествование старик. — Наша прима, наша куколка, как мы ее все ласково называли, наша Мальвина однажды проснулась утром и обнаружила, что за ночь те заплатки, которые она поставила на свой самый лучший сценический костюм, прогрызли крысы, и… Нет, что вы, что вы, не подумайте — я ее не виню, она долго держалась, и я бы никогда не подумал… Меньше всего я хотел бы, чтобы вы… чтобы она… они… Короче, через два дня она сбежала с торговцем рыбой откуда-то из Лотрании или Шантони… Бедная девочка!.. Как я хочу, чтобы она была счастлива!.. Маленькая, мужественная Мальвина!.. — прослезился Карло.

— Не плачьте, пожалуйста, не надо, мы вам поможем, если сможем, вы только скажите, как вам помочь, сеньор Гарджуло!

Если бы взглядом можно было убить, Ивану бы сейчас не помогло даже чудо. Но способ убийства взглядами изобретен не был, и поэтому Серому пришлось ограничиться яростным пинком под столом.

— А-у-у!!! — взвыл Иван-царевич. — Сергий, ты наступил мне на ногу!

— Не может быть, — удивился Волк. — Наверное, я оступился.

И, обращаясь к артисту:

— Так что, вы говорили, вы хотели от нас?

— Я говорил?.. Я еще… Ах, да. Извините, Бога ради, что задерживаю вас. Мне осталось рассказать совсем немного. Дело в том, что все постановки были построены на нашей маленькой примадонне, и после того, как она исчезла, рассыпались, как карточный домик. Остались одни мальчики, а ни одну пьесу о любви невозможно сыграть в таком составе. Пьеро попробовал заменить ее, но его освистали в первый же вечер, и теперь на наши представления никто не приходит, а хозяин постоялого двора, того, что на улице Слесарей, говорит, что если мы не заплатим ему за все время, что мы у него живем, он позовет стражу, и они бросят нас всех в тюрьму… Я знаю, вы многим подали добрые советы, и люди не устают благословлять вас за это, Памфамир-Памфалон свидетель. Прошу вас, заклинаю именем моих голодных малышей — помогите и нам, посоветуйте, что нам делать… Правда, у нас нет денег, но как только мы хоть что-то заработаем, мы вам обязательно заплатим, даю честное слово!..

— Да, положение ваше очень сложное. И мы, конечно, понимаем, сочувствуем, но ничем…

— Нет, нет, мы вам непременн… А-у-у!!!

— Подожди, Иван! Сеньор Карло сейчас пока перекусит, а мы с другом отойдем и немножко… посоветуемся, хорошо?

— Да, конечно, конечно, как благородным сеньорам будет удобно!.. — и бедный старик, смущаясь и краснея, аккуратно принялся за еду.

Лукоморцы отошли к окошку.

— Иван-царевич!!! — возопил князь Ярославский, воздев руки горе. — Ну ведь утром же сегодня говорили! Одним ты уже наобещал, давай, еще этих ребят обнадежим! Время-то идет! Пока ты будешь думать…

Торжествующе улыбающийся Иван — зрелище само по себе настолько непривычное, что Волк осекся на полуслове — крепко ухватил его за руки и бережно опустил их вниз.

— Сергий, ты не понял. Я придумал. У меня уже есть план, понимаешь? Я знаю, что надо делать. Ты прав, сначала я сказал, не размысливши…

«Удивительно,» — кисло подумал Волк.

— … Но потом меня осенило, когда папа Карло говорил о том, что без Мальвины они не могут сыграть ни одну пьесу про любовь. И тогда я подумал, а что, если… И тогда мы сядем между двух табуреток… Убьем двух зайцев, я хотел сказать.

Волк убежал в город нести озарение в мюхенвальдский бизнес. Они с папой Карло остались в гостевой комнате на втором этаже «Веселой радуги» одни.

— Так кто, вы говорите, в вашей труппе? — спросил Иванушка, и в ответ на недоуменный взгляд старика, уточнил: — Я имею ввиду их амплуа.

— Ах, амплуа, конечно. Это мой Буратино — герой-любовник, Артемон — отважен и верен, как пес, Пьеро — сентиментальный неудачник, Арлекино — веселый грубоватый малый, Панталоне — добродушный простоватый толстяк, и Кривелло и Кастелло — злодеи, хотя не подумайте, на самом деле они замечательные мальчишки, добрые, заботливые…

— Мальчишкам, наверное, лет по двадцать?

— Кому по двадцать три, кому побольше… Но для меня они все равно как дети, мои родные сыночки…

— Да, я понимаю вас, сеньор Гарджуло, и восхищаюсь вами.

— О, что вы, сеньор Джованни, я не стою того!..

— А как скоро они смогут…

— Не беспокойтесь, сеньор Джованни, завтра же к вечеру у них все будет готово!

Улыбнувшись, Иванушка задвинул за собой тяжелый дубовый стул, расположил поудобнее стопку белой бумаги и задумался на мгновение.

— А всем ли хватит? — старика вдруг охватило беспокойство.

— Всем.

— А Буратино? У него один небольшой недостаток лица — нос длинноват…

— Ничего. Я уже придумал — он будет Козоновым, а их брату длинные носы только на пользу.

— Кому «им»?

— Можно, я пока ничего не буду говорить? Вы скоро все и так узнаете. А теперь, прошу вас, дайте мне всего часа два времени. Можете сходить пока по делам. Или прогуляться.

— Я лучше посмотрю на благородного сеньора, — умилился папа Карло.

— На кого? — не понял Иван.

— На вас? — не понял Карло.

— А-а. Ну, как хотите, — и Иванушка, старательно помогая себе языком, вывел на первом листе заголовок:

Когда папа Карло уже убежал к своим ребятишкам с готовыми двумя актами чтобы начать репетицию, Иванушке в голову пришла еще одна дельная мысль, и он спросил у Санчеса адрес ближайшего писца.

Писец — молодой длинноволосый человек в белых лосинах и розовой тунике — был занят. Он держал двумя пальцами за уголки большой лист исписанной бумаги и, как будто пытаясь вытрясти из него пыль, махал им в воздухе.

— Здравствуйте. Извините, я не помешал? Мне нужен Иоганн Гугенберг.

— Я — Иоганн Гугенберг, — человек, не переставая трясти листом, взглянул на вошедшего. — Что вы хотели? Я переписываю документы и книги красивым почерком, пишу и читаю письма, составляю прошения…

— А вы не могли бы минутку отдохнуть?

— Спасибо, я не устал, — удивился сначала писец, но потом понял: — А-а, вы про это! Я так сушу чернила на этом завещании — я буквально секунду назад закончил его переписывать, а сейчас за ним должны прийти. Но если вас это отвлекает, я могу его… положить… положить… куда-нибудь… нибудь… куда… — Гугенберг беспомощно завертел головой. Стол был завален кипами старой пожелтевшей бумаги, чернильницами, перьями, банками, книжками, остатками завтрака (а, может, ужина или обеда — при наличии плесени такой густоты и пушистости определить с точностью это было затруднительно), грязным носками и Памфамир-Памфалон знает, чем еще, и места завещанию на нем явно не было. — Я положу его на стул! — радостно воскликнул настигнутый озарением писец. Смахнув со стула подсвечник, он нежно пристроил на нем бумагу буквами вверх, и только потом повернулся к царевичу.

— Так что вы хотели заказать?

— Объявления для театра. Штук тридцать. Самого большого формата, какой у вас есть.

— Без проблем. Давайте текст, — протянул руку Гугенберг. — К какому дню?

— Часа через три-четыре они мне будут нужны.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю.

— Это невозможно, — пожал он плечами.

— Даже за три золотых?

Половины этой суммы не стоила и вся каморка писца, включая его самого.

— СКОЛЬКО? — ухватившись за сердце, Гугенберг медленно опустился на стул. Вернее, в первую очередь, на недосохшее завещание.

— Вы на свою бумажку сели, — подсказал Иван.

Хозяина как пружиной подбросило. Он изогнулся так, что бхайпурские йоги удавились бы от зависти.

— Мои лосины!!! Мои лосины!!! Мои лосины!!! Мои лосины. Мои лосины? Мои лосины… Мои лосины… Мои лосины!!!

Искаженные мукой черты Гугенберга просветлели.

— Будет вам тридцать копий, — уверенно молвил он.

Так родилось книгопечатание.

Серый с размаху двинул царевича кулаком в плечо.

— Иванко!!! У нас получилось!!!

Иванушка, не ожидая такого подвоха, взмахнул руками и хлопнулся на мешок.

С золотом.

Четвертый.

Завтра утром их будет ждать Шарлемань.

И птица.

Наконец-то.

Серый подал руку во весь рот ухмыляющемуся Ивану, помогая встать.

— Пошли, Иванко! Забираем Санчеса — и к Ерминку — водку пьянствовать, безобразия хулиганить. Завтра в это время уже в пути будем, прощаться некогда будет!

— Пошли!

— Санчес!

— Санчес!

— Санчес!!!