Антон Краснов - Семь отмычек Всевластия
— Товарищ старший лейтенант, — проговорил Афанасьев, и в его голосе проскользнули умоляющие нотки, — вот именно потому, что они тут у вас могут очухаться и выйти на свободу, я и прошу отпустить их сейчас. Я вам любой штраф заплачу… в разумных, конечно, пределах.
— Не пойдет, — решительно покачал головой старлей, — если бы при них хоть документы были… А то вдруг они в розыске? Меня потом за такие дела так по головке погладят, что задница отвалится.
Женя Афанасьев не стал вникать в тонкости диковинной анатомии старшего лейтенанта с той позиции, с какой тот сам ее обрисовал. Он сделал еще более умоляющее лицо и произнес:
— Дело в том, что они некоторым образом… иностранцы. И если они очухаются и увидят, где очутились, то… то у вас МОГУТ быть большие неприятности. Словом… мое дело предупредить.
— Гм, — задумался старший лейтенант Богданов, до которого уже начала доходить логика Афанасьева, — не нравится мне это… А что он там лепетал? Черт знает что! Из Древнего Египта! И в протокол такое-то заносить стыдно!
В этот момент в отделение вошла невысокая миловидная девушка в форме с погонами старшего сержанта. Она глянула на Богданова и сказала:
— Это самое… Сережа… там, значит, Васягин на работу явился.
Женя Афанасьев сразу понял по выражению ее лица, что если действительно Васягин и явился на работу, то это отнюдь не вызвало восторга у его коллег. По крайней мере, в глазах девушки-сержанта, пришедшей уведомить о долгожданном появлении заблудшего сына РОВД, плавало недоумение, перемешанное с плохо скрываемой тревогой. Впрочем, все точки над «i» были расставлены очень быстро. Отворилась дверь, и появился Васягин.
Рука старшего лейтенанта Богданова, писавшая протокол, дрогнула и соскользнула, оставляя за собой на бумаге длинную прерывистую черту. Рыжебородый Эллер неэтично ткнул в Васягина, неуверенно застрявшего в дверях, толстым пальцем, и широко улыбнулся. Женя Афанасьев привстал со стула.
— Нет, ты что там встал, Вася? — наконец прервал общее молчание старлей Богданов. — Нет, ты уж проходи, что двери нараспашку держать? Я смотрю, ты тоже недурно провел время.
Посмотреть и в самом деле было на что. Сержант Васягин пришел на работу не в милицейской форме. Более того, явился и не в гражданской одежде. Он был неумело замотан в кусок белой шерстяной ткани, именовавшейся когда-то белой. С пурпурной каймой. Сейчас эту ткань покрывали пятна грязи и чего-то красновато-бурого. Скорее всего, крови или вина, а может, и того, и того. На голове у Васягина, всклокоченной, с прилипшими к вискам мокрыми волосами, виднелся венок, сплетенный из дубовых веток. В руке неустрашимый сержант держал чашу с чем-то плескавшимся.
— Та-ак, — сказал Богданов. — Ты тоже пьянствуешь? А ну, поставь эту штуковину ко мне на стол! Уффф! От тебя несет за километр. Ну, Васягин, влетит тебе! Иди, дурик, переоденься, пока на глаза майору Сивцову не попался. Он-то тебя давно поджидал!
Васягин, кажется, не очень его понимал. Богданов попытался вырвать у него чашу, но Вася не выпускал. Его пальцы сжались на ней до судороги, до побелевших от напряжения лунок ногтей.
— Ты откуда такой взялся-то? — несколько озадаченно повторил старлей. — Одни вот тут сидят, говорят, из Египта, клоуны… а ты…
— Из Древнего Рима, — потерянным голосом выговорил Вася Васягин и сел на пол.
Богданов опустил руки и растерянно уставился на сослуживца.
— Желаю возлежать!! — сидя на полу, возвысил голос сержант Васягин, а потом снова поднялся с пола и принялся теребить дубовый венок на своей голове. — Per aspera ad astranote 10! Ибо спас жизнь римского гражданина и…
— Вася, ты мне тут брось эту хренопупину, — пролепетал Богданов, судорожно водя ручкой по недописанному протоколу. — Особенно при задержанных. Ты что, сдурел, что ли? Вылететь из органов захотел? Ты давай завершай этот цирк!
И тут случилось.
Колючие искорки вспыхнули во вдребезги пьяном взгляде «выходца из Древнего Рима». Облаченный в самую что ни на есть настоящую тогу Вася Васягин что было силы врезал кулаком по столу, на котором растерявшийся старший лейтенант все еще пытался дописать протокол о задержании, и проорал:
— Вот про цирки — не на-а-а-адо!!!
2Рим, март 44 года до н.э.
— Слава великому Цезарю!
Волны приветствий катились по бушующему морю римского Большого цирка, пенясь барашками белокурых, рыжих, темноволосых, седых голов и рассыпаясь брызгами десятков тысяч разноцветных одежд — туник, пеплумов, латиклавий и ангустиклавий, паллиев; шум огромной толпы — более пятидесяти тысяч человек, собравшихся здесь, в Большом цирке, — рокотал, взвивался, дробился, как морской прибой. Больше сотни тысяч глаз были обращены в одном направлении — к западной части цирка, срезанной по прямой линии, туда, где виднелся оппидум, грандиозное сооружение с тринадцатью арками. Под средней из арок располагались так называемые Парадные ворота, через которые перед началом зрелища, главного действа, на ристалище входила процессия, несшая изображения богов. Против Парадных ворот находились главные ворота Большого цирка, Триумфальные ворота. Через них в цирк вступали победители и повелители.
Вот и сейчас под рукоплескания всех собравшихся через Триумфальные ворота в сопровождении сенаторов, друзей, соратников вступал в цирк высокий, плотно сложенный человек с непокрытой темноволосой головой, на которой, однако же, незримо лежал венец повелителя Рима. (Лавровый венок, щекотавший ему лысину, он только что отдал одному из сенаторов на суп.) Облачен в белую тогу с широкой голубой каймой, надетую поверх льняной туники. Загорелое лицо с длинным, но довольно прямым носом и сильно выдающимся вперед подбородком, короткие волосы и задумчивый взгляд. Полнеющая фигура и начинающий расти второй подбородок отражали последствия многих сотен пиров, где властитель, невоздержанный в еде и питье, уже заработал себе несварение желудка.
Это был Гай Юлий Цезарь.
После того как диктатор занял свое место в почетной ложе и взял в руки табличку с расписанием сегодняшних представлений, был подан сигнал к началу гладиаторских боев.
Римляне всегда считали себя наделенными чувством юмора. Наверное, именно поэтому гладиаторские бои были начаты действом, показавшимся всем чрезвычайно остроумным. На арену вышли два десятка гладиаторов, на головы которых были надеты шлемы с глухими забралами, имеющими только маленькие, неправильно расположенные дырочки для глаз. Эти несчастные именовались андабатами. Они были одеты в белые туники и вооружены короткими мечами. Шлемы не позволяли видеть почти ничего, и потому бой шел практически вслепую. Андабаты били и кололи мечами на слух. Самые сообразительные становились на четвереньки и, ползая по посыпанной толченым серым мрамором арене, орудовали мечом на уровне колен. Зрители хохотали. Это увлекательное действо получило прозвище «римских жмурок». Оканчивались жмурки обычно тем, что лорарии, служители цирка, выступали на арену и раскаленными прутьями подгоняли андабатов в правильном направлении, сталкивая их друг с другом.
Восседая в своей ложе, Цезарь ленивым оком наблюдал за тем, что происходит на арене. Он искренне полагал, что ничто в жизни уже не сможет его удивить. В юности он был склонен к ужасающим безрассудствам, которые впоследствии открыли ему власть над Римом. Еще каких-то пять лет назад он не восседал в ложе властелина Рима, а стоял на берегу маленькой речушки под взглядами пяти тысяч солдат, одного легиона, который и составлял все его войско. Цезарь обратился к унылым соратникам: «Если я не перейду эту реку, друзья мои, то это будет началом бедствий для меня, а если перейду, то это станет началом бедствий для всех людей».
Согласно своему имени Юлий юлил до последнего, но потом плюнул и двинулся в речку.
Речка называлась Рубикон. Что было дальше, знают все.
— Божественный Юлий, — обратился к нему прямодушный, как плохо обструганный дуб, Марк Юний Брут, наливая в золотую чашу фалернского, — о чем ты задумался?
— Надоело, — буркнул властитель. — Что бы еще такого придумать?
— Да-а, — протянул Брут, зевая, — ску-у-учно! Что бытакого в самом деле придумать? А то надоело смотреть на этот… цирк.
И он ткнул пальнем в сторону арены, на которую выпускали львов. Из ворот напротив ложи Цезаря выходили гладиаторы-бестиарии, им настоятельно вменялось в обязанность сражаться с этими львами.
— Ску-у-учно… — бубнил Брут, прикидывая, выклянчить ли у Цезаря десять тысяч сестерциев на празднование дня рождения любимой кобылы или же не стоит. А попросить сразу двадцать.
Придумать что-либо оригинальное в самом деле было тяжело. Три года назад Цезарь наконец-то вернулся в Рим, где до его прибытия творились беспорядки. Патриции пьянствовали и буянили, чернь демонстрировала все грани своего плебейского воспитания, различные деятели устраивали оргии прямо в Помпеевой курии римского сената. Возвратившись, Цезарь навел железный порядок одним своим появлением. Еще бы!.. Один за другим в город входили могучие, закаленные в боях легионы триумфатора. В столбах золотой солнечной пыли, бьющихся за колесницей Цезаря, шли, бряцая металлоломом, знатные пленники: Верцингеториг, поверженный вождь галлов, Арсиноя, сестра царицы Клеопатры, маленький сын африканского царя Юбы. Торжественно несли захваченные знамена и военную добычу. Она была неисчислима. Только 2822 золотых венка, подаренных Цезарю различными правительствами и городами, весили восемь тонн! Мелочь… А посередине всего этого великолепия четыре раза проехал на квадриге сам триумфатор, одетый в белую тунику, расшитую узором из пальмовых листьев, и пурпурную вышитую тогу. Его колесницу сопровождали напыщенные ликторы, трубачи и сенаторы, лопающиеся от важности. Солдаты Цезаря согласно древнему обычаю распевали шутливые и не ах как приличные песенки о своем императоре, не забыв упомянуть в них ни его любовных похождений, ни его плешивости, ни растущего брюшка, ни золота, которое он швырял направо и налево.
