Александр Житинский - Дитя эпохи
Навстречу нам шло совхозное стадо коров. Их гнали домой с пастбища. И нас гнали домой с пастбища.
– Родимые! – закричал Яша коровам. – Это для вас мы старались! Жертвовали своим молодым здоровьем! Кушайте, родимые! Не забывайте амбалов!
Лисоцкий шевельнулся в мешке и сказал оттуда:
– Я хочу речь!
– Тихо, Казимир Анатольевич, – шепнула ему Барабыкина. – Спите спокойно.
– Инна! – прохрипел из мешка Лисоцкий. – Идите ко мне!
– Двоих мы не донесем! – запротестовали амбалы. – Кого-нибудь одного – пожалуйста. Нам не трудно.
От стада коров отделился бык и твердым шагом направился к нам. Очевидно, он хотел произнести ответное слово. Мы дунули по дороге что есть сил. Лисоцкий был очень тяжелый. Слишком много выпил жидкости.
Бык не стал за нами бежать, а элегантно махнул хвостом и пошел к своим коровам.
Мы взяли поезд штурмом, точно махновцы в гражданскую войну. Пассажиры сразу же перешли в соседние вагоны. А мы стали петь песни. Поезд ехал мимо полей. На полях аккуратными домиками стояли наши скирды. Издали они казались совсем крошечными, как пирожные. Было удивительно приятно их наблюдать.
Я сидел у окошка и смотрел на окружающий мир. Я подводил итоги. Я люблю подводить итоги, даже незначительные.
Итоги всегда грустны, сено-солома. Потому что, как бы хорошо тебе ни было, это проходит. Как бы весело ты ни смеялся, на дне всегда остается осадок грусти. Сейчас я допивал этот осадок.
Да, мне не будет больше девятнадцать лет, а будет тридцать. А потом сорок и так далее. Приходится с этим мириться, а мириться не хочется. Здесь, в Соловьевке, я переключился на две недели. Две недели мне было девятнадцать лет. И я был свободен, весел и счастлив, как жаворонок.
Жаворонок, сено-солома! Вот именно.
Эта девочка, эта Тата, как стрекоза, подняла свои радужные крылышки перед моими глазами. И я увидел цветной, переливающийся красками мир, и кровь гоняла у меня по сосудам в два раза быстрее.
Теперь стрекоза опустила крылышки и сидела поодаль с глазами на мокром месте. Мы решили больше не встречаться, сено-солома. Ни к чему это. Потому что я возвратился в свое время, а она осталась там, где была. Ей еще только предстояло выйти замуж, создать семью, родить кого-то там и взрослеть, медленно догоняя меня.
Такие пироги, сено-солома.
Кстати, о соломе. Соломы я в глаза не видел. Сено было, очень много сена. Оно снилось мне даже по ночам, сухое, душистое и мягкое. Сейчас оно проплывало за окошком, сложенное нами в домики. Я всегда знал, что любовь окрыляет. Но не догадывался, что любовь может заставить сложить огромное количество тонн сена в домики.
Это были памятники нашей любви. Недолговечные, как сама любовь. Зимой это сено сжуют коровы, удивляясь, какое оно сладкое. Вероятно, они вспомнят нас. И не только Тату и меня, а всех амбалов, и девушек, и дядю Федю, и Барабыкину, и даже Лисоцкого.
Вот и все, сено-солома…
Часть 4. Личные впечатления жизни
Пропуск
Я потерял пропуск.
Пока еще неизвестно – совсем я его потерял или нет. Может быть, он еще найдется. Но дело не в этом.
Дело в том, что я не успел к этому событию подготовиться, потому что обнаружил пропажу слишком поздно. А именно – в тот момент, когда повесил на табельную доску свой номерок и сделал шаг к двери, где стояла вахтерша.
Я сунул два пальца в нагрудный карман и ощутил там непривычную пустоту. Пока я осознавал, что пропуска нет, я успел сделать второй шаг. А расстояние от доски до вахтерши у нас небольшое. Шагов пять. Останавливаться никак нельзя. Потому что задние напирают. Все хотят на работу попасть. Рыться в карманах тоже нельзя. Это подозрительно. Тут, даже если найдешь пропуск, никакого доверия к нему не будет. Начнут изучать печати и доказывать, что на фотографии не ты, а твоя тетя.
Главное в таких случаях – не теряться. Нужно проходить мимо вахтерши не сбавляя темпа. Тогда показывать можно все что угодно: спичечный коробок, вчерашний билет в кино или пять копеек.
Денег у меня не было, это я знал точно. Поэтому, делая третий шаг, я мысль насчет пяти копеек отбросил. На четвертом шаге я понял, что показывать вообще нечего. Даже трамвайного билета не было, потому что я ехал без билета. Дело перед получкой было.
А сзади уже шевеление недовольных. Спина, которая передо мною была, исчезла в двери, и я оказался один на один с вахтершей.
И тут меня осенило. Ловким движеньем, глядя вахтерше прямо в глаза и улыбаясь, я оторвал пуговицу от пальто, вытянул вперед руку с этой самой пуговицей – и прошел мимо вахтерши с гордым видом. Как чемпион Олимпийских игр. Она только успела крикнуть вдогонку:
– Надо в раскрытом виде!
Так, с пуговицей в кулаке, я и пришел в лабораторию. Там я отдышался и порадовался своей победе над обстоятельствами жизни. Такая радость меня распирала, что захотелось поделиться.
Пошел я к дяде Феде, стеклодуву. Он сидит перед стеклом с ужасным своим пламенем и чего-то делает. Я ему все рассказал, а он говорит:
– Э-э! Да я свой пропуск полтора года как потерял. Смотри.
И показывает мне свою рабочую ладонь. А на ней аккуратненько так вытатуирован синий прямоугольник – и на нем название нашего института. Точь-в-точь пропуск.
Теперь я ищу специалиста по татуировке.
Гвоздь
К нам в лабораторию привезли новый прибор иностранного производства. Государство за него заплатило семь тысяч рублей золотом.
Когда его подвезли к институту, выяснилось, что в двери он не проходит. Стали его такелажники на третий этаж тянуть через окно. Тянули целый день с уханьем и разными самобытными выражениями. Чуть стену не проломили.
Но, в общем, справились. В самый последний момент только зацепили его за раму и откололи деревянную полированную планочку.
– Слава Богу, – говорят, – что так обошлось! А то на прошлой неделе грузили фрезерный станок, так он оборвался с пятого этажа, пробил асфальт и провалился на станцию метро. Хорошо, никого не повредил. Решили его не вытаскивать, а на его основе сделать производственную скульптуру. Для красоты.
Я эту отколотую планочку нашел в траве и хотел прибить. Чтобы промышленная эстетика не страдала.
Поискал в лаборатории гвоздь и не нашел. Пошел в соседнюю. Был, говорят, у нас гвоздь, но в прошлом году забили. Показали даже, куда. На этом гвозде висят соцобязательства.
– Вот если бы тебе, к примеру, трансформатор нужен был, – говорят. – Или электромотор. У нас их девать некуда.
Пошел я в отдел снабжения. Там встретили очень хорошо, с пониманием. Велели писать требование. Я написал и даже чертеж гвоздя приложил с размерами. Через неделю, как и полагается, пришла бумага. Оказалось, что лимит гвоздей на полугодие исчерпан. И вообще их на базе нет.
Обратился я к шефам. Они по телефону сказали, что у них гвоздя тоже нет, но обещали попросить у своих шефов.
Еще через месяц получаем мы письмо из нашего подшефного колхоза. С просьбой выслать гвоздь. Я этим письмом очень заинтересовался. Странным мне показалось такое совпадение. Стал я выяснять, зачем им гвоздь.
Оказывается, они просили гвоздь для своей подшефной школы, которая хотела передать его подшефному депо, откуда он должен был попасть на подшефную фабрику. А эта фабрика и есть наш шеф.
Круг, таким образом, замкнулся.
Я совсем отчаялся и написал зарубежной фирме, которая изготовила прибор. Так, мол, и так. Не пришлете ли в качестве запчасти гвоздь?
Отправил я письмо, а на следующий день пришел дядя Федя паять стеклянные трубки. Я ему все рассказал.
– Дак ты ее приклей, куриная твоя голова! – сказал дядя Федя.
И я планочку приклеил столярным клеем.
А зимой привозят нам новый прибор и вручают письмо от фирмы. Фирма извиняется за неполадки и, согласно гарантии, заменяет нам прибор целиком.
– Я так и думал, что у них с гвоздями тоже нелады, – сказал дядя Федя.
Характеристика
Мне понадобилась характеристика.
То есть не мне. Я себя знаю довольно хорошо. Она понадобилась отделу кадров.
– Мне нужна характеристика, – сказал я шефу. – Отдел кадров хочет знать, что я за человек.
– Глупости! – сказал шеф. – Это никого не интересует. Главное, чтобы все было по форме.
– А где ее взять, эту форму? – спросил я.
– Постойте, постойте! – сказал шеф. – У меня был очень неплохой образец характеристики. Я ее сам себе написал лет двадцать назад, когда в аспирантуру поступал.
Стали мы искать. Перерыли всю лабораторию. Нашли осциллограф, списанный три года назад, и чью-то диссертацию. А характеристики не нашли.
– Ну что ж, – сказал шеф. – Придется вам самому писать. Не стесняйтесь, пишите объективно.
Первая фраза далась мне легко. «Верлухин Петр Николаевич, 1941 года рождения, беспартийный, русский, работает младшим научным сотрудником».
Потом я подумал и поменял местами слова «беспартийный» и «русский».
