Эрнст Гофман - Ошибки
…О милая Харитона, от испуга и счастья я готова была упасть без чувств… Да, это он, это он!.. О вы, все святые!.. Когда-то принц, богатый, великий, могущественный, теперь бездомно скитается в одежде трясогузки и безобразном войлочном колпаке… О, если бы я только могла…
Мой маг, по обыкновению, в своем дурном настроении счел все это за глупые выдумки и не согласился на дальнейшие расследования, которые бы ему легко удались, если бы он отправился на то место в лесу, где я видела Теодора; там он съел бы ломтик моего освященного яблока и выпил глоток таинственной влаги. Но он ни за что не хочет сделать этого и вообще настроен ворчливее, чем когда-либо, так что я должна была по временам его наказывать, что, к сожалению, только увеличивает его власть надо мной, но когда мой милый Теодор… с трудом научила. Но теперь моя Мария танцует ромеку так хорошо, как это можно видеть только у нас. Была прекрасная ночь; в лунном сиянии было тепло и душисто. Лес прислушивался к нашему пению в молчаливом изумлении, и только изредка листья шелестели и шумели, когда пролетали эльфы, а когда мы останавливались, в тишине звучали странные голоса духов ночи и побуждали нас к новой песне. Мой маг принес внутри своего электрофора струнный музыкальный инструмент и ударил по нему в такт ромеки так прекрасно и торжественно, что я обещала ему дать на следующий день за завтраком белого меда…
Наконец, уже далеко за полночь сквозь чащу приблизились к нашей дерновой скамье какие-то фигуры. Мы тотчас накинули на себя покрывала, взяли мага на плечи и убежали так скоро, как только могли… О несчастное, поспешное бегство!.. Птица в первый раз осталась недовольна; она говорила только бессвязный вздор и повторяла мои вопросы, потому что она все-таки попугай, а не профессор… Да, поспешное, несчастное бегство, ибо, конечно, приближавшаяся к нам фигура была Теодором. Мой маг был так перепуган, что я должна была пустить ему кровь…
…Прекрасная мысль!.. Я вырезала сегодня на стволе дерева, под которым я сидела, когда против меня был Теодор и не мог видеть меня благодаря чарам, следующие слова: «Теодор, слышишь ли ты меня?.. Это… тебя зовет… навеки… страшная смерть… никогда… не настигнет… Константинополь… неизменное решение… дядя… хорошо…»
Путешествие в Грецию
Только что приведенное содержание листка, последние слова которого, к сожалению, совершенно стерты и неразборчивы, совсем свело с ума барона Теодора фон С.
В самом деле, события, изложенные здесь, повергли бы в величайшее изумление любого человека, даже если бы голова его не была переполнена, как у Теодора, фантастическими приключениями. Помимо самого таинственного пункта — указания на удивительную женщину, занимавшуюся волшебством, жившую в постоянном общении с магом, который являлся для нее и господином, и слугой, что в высшей степени интриговало барона, — его могло свести с ума то обстоятельство, что он сам был вовлечен в волшебный круг событий очерченный вокруг него этим листком или, вернее, той незнакомой ему особой, которой этот листок принадлежал.
Барон тотчас припомнил, что он уже когда-то давно, бродя по Тиргартену, сел на скамью как раз напротив той, где он нашел впоследствии бумажник. Ему показалось тогда, будто возле кто-то вздохнул. Ему показалось также, что против него сидит закутанная в длинный плащ девушка; однако, хотя он тотчас же надел очки, он не мог более ничего разглядеть. Затем барон вспомнил, как он однажды с некоторыми из своих друзей возвращался поздней ночью с придворной охоты и до них донеслись из отдаленной чащи звуки какого-то странного пения, сопровождавшегося аккомпанементом неизвестного ему инструмента; когда же они, наконец, подошли к тому месту, откуда слышалась музыка, они увидели, как оттуда быстро убегали две белые фигуры, неся на плечах что-то блестящее и красное… Наконец, имя Теодор окончательно устраняло всякие в том сомнения.
Теперь барон поспешил в Тиргартен, чтобы отыскать надпись, вырезанную незнакомкой на дереве, надеясь, что с ее помощью скорее удастся найти решение загадки. Предчувствие его не обмануло. На коре дерева, к которому была прислонена скамейка, где он нашел бумажник, были вырезаны известные нам слова; но прихотливая игра случая устроила так, что слова, стертые на листке, заросли и на дереве и стали неразборчивы.
— Удивительная игра природы! — вскричал барон в сильном волнении.
Он вспомнил о Гетевых, сделанных из одного куска дерева комодах-двойниках, один из которых непоправимо раскололся в то самое время, когда другой в далеком замке стал жертвой пламени!
— Неведомое, чудное создание, — кричал барон в экстазе, — дитя небес из далекой страны богов! Сколько времени томила мою грудь тоска по тебе, ты, моя единственная возлюбленная! Но я сам не понимал своих чувств, и голубой бумажник с золотым замком послужил для меня волшебным зеркалом, в котором я разглядел себя влюбленным в тебя. Туда, туда, за тобой, в ту страну, где под ясным небом цветет роза моей вечной любви!
Барон стал серьезно готовиться к путешествию в Грецию. Он прочел Зоннини, Бартольди и вообще все, что только мог найти по части путешествий в Грецию, заказал себе удобную карету, собрал столько денег, сколько ему могло понадобиться, начал даже учиться греческому языку и, услыхав от одного путешественника, что для большей безопасности во время путешествия следует носить национальный костюм той страны, куда едешь, заказал театральному портному несколько новогреческих костюмов.
Можно себе представить, что все это время барон не думал ни о чем другом, кроме как о незнакомой обладательнице голубого бумажника. Ее образ постоянно носился перед его глазами. Она представлялась ему высокой, стройной, прекрасно сложенной; ее осанка была сама прелесть и величие, ее лицо носило отпечаток того неописуемого очарования, какое прельщает нас в античных произведениях искусства… У нее должны были быть прекрасные глаза, роскошные черные шелковистые волосы!.. Словом, она должна была вполне соответствовать восторженному описанию гречанок у Зоннини. Но при том (как удостоверял барона найденный в бумажнике листок) в груди ее должно было биться горячее сердце, пламенеющее преданностью и верностью к милому. Чего еще нужно для счастья Теодора? Правда, барон не знал имени прекрасной, что сильно мешало ему предаваться восторженным восклицаниям. Впрочем, в этом отношении ему помогло полное собрание сочинений Виланда. Он назвал свою возлюбленную, впредь до более точного определения, Музарион, и это дало ему возможность написать соответственные случаю плохие стихи по адресу незнакомой очаровательницы.
Зато тщетно старался барон испробовать волшебную силу магической ленты, попавшей волею судеб в его руки. Он пошел в лес, навязал ленту у кисти своей левой руки и прислушивался к пению птиц. Но по-прежнему он не мог понять ничего. Когда же близ него на кусте стал чирикать чижик, барону показалось, будто бесстыдная птичка пела: «О трусишка, трусишка, домой поспеши и там посвисти, посвисти!» Барон тотчас вскочил и убежал из леса, отказавшись от дальнейших опытов.
Если его опыты с пониманием птичьего языка не увенчались успехом, то еще хуже вышло с невидимостью, ибо, несмотря на то, что он повязал на шею волшебную ленту, капитан фон Р., прогуливавшийся по Унтер-ден-Линден, тотчас свернул в боковую аллею, по которой шел барон, считавший себя невидимым, и настойчиво стал просить его, чтобы он вспомнил перед своим отъездом о пятнадцати фридрихсдорах, проигранных капитану в последний раз и еще не уплаченных.
Театральный портной приготовил наконец греческие костюмы. Барон нашел, что они необыкновенно шли к нему и что в особенности тюрбан придавал его лицу какое-то особенно интересное выражение. Он даже сам не думал, чтобы к его глазам, носу и остальным чертам лица мог так идти подобный убор.
Барон проникся глубоким презрением к своему трясогузочному фраку и к колпаку из твердого войлока, и прочим принадлежностям европейского туалета, и если бы он не боялся косых взглядов и насмешек графов и баронов, зараженных англоманией, то он одевался бы не иначе как в новогреческий костюм.
Но так как его утреннее платье, состоявшее из шелкового восточного халата, тюрбанообразного колпака и длинной турецкой трубки во рту, приближалось несколько к турецкому, то переход от него к новогреческому костюму был легким и естественным.
Однажды, одетый в новогреческий наряд, сидел барон на софе с поджатыми ногами, благодаря чему они от непривычки отекали, и курил из янтарного мундштука турецкий табак, пуская вокруг себя целые облака дыма, как вдруг отворилась дверь и в нее вошел его дядя, старый барон Ахациус фон Ф.
Увидев своего новогреческого племянника, он отскочил назад, всплеснул руками и громко воскликнул:
