Алексей Зубко - Специальный агент высших сил
А ночей и того меньше…
Нежась в постели, средь холмов пуховой перины, я с наслаждением впитываю идущее от печи тепло и прислушиваюсь к прорывающимся сквозь треск горящих дров звукам.
Весело смеется Ваня, наполняя мое отцовское сердце сумбурной смесью гордости и любви. Рокочет басом былинный богатырь Добрыня Никитич, первый помощник во всех его детских играх. Грозно рычит олень. Я знаю лишь одного представителя этого миролюбивого травоядного племени, способного издавать такие хищные звуки. В унисон ему ревет бык. Улюлюкают дворовые мужики и сенные девки. Все как всегда. Хорошо-то как… на душе спокойно и на сердце тепло.
— Му-у-у…
Бум!
И тишина. Лишь равнодушный к людским делам огонь хрустит в печи древесиной.
Резко отбросив одеяло, я в чем был, в том и выскочил на крыльцо. А был я в одной ночной рубахе на голое тело. Что поделаешь, здесь такая мода. Шелковых халатов с дракончиками и лилиями не признают. Морозец радостно набросился на меня, впившись ледяными пальцами в белую гладкую кожу, которая тотчас превратилась в «гусиную» с благородной синевой куриц с прилавков счастливых восьмидесятых. Зубы непроизвольно пустились в пляс, отбивая чечетку с угрозой для языка.
— Уф… — облегченно выдохнул я, поняв, что ничего страшного не случилось. Вполне ожидаемое завершение очередной пробы моего чада привнести в местную индустрию развлечений новшество, так сказать, влить свежую кровь в устоявшиеся вековые традиции. А то что за забавы зимой у местной детворы? В снежки поиграть да бабу в снежную превратить. Именно превратить, а не слепить, поскольку они просто подстерегают какую-нибудь неосторожную молодку и, налетев гуртом, душ этак двадцать-тридцать, с головы до ног ее в снегу выкатывают. Один розовый от мороза нос наружу торчать остается. Да визг на всю округу… Ну да это уже позже, когда несчастная жертва детских забав, выбравшись из снега, пожалуется родителям сорванцов, а те в свою очередь возьмутся за вожжи. Исключительно в воспитательных целях. Вот и стоит визг: «Я больше не бу-у-уду…» — над всем посадом. Как видите, досуг у детишек не очень богат. Вот и решил Ванюшка прогресс подстегнуть. А может, ему просто стало скучно? Энергии море, что у того зайца с правильной батарейкой в одном месте. Нужно же ее куда-то направить? Ведь я ему больше двух-трех часов в день за компьютером сидеть не разрешаю, дабы не мешать всестороннему развитию подрастающей личности.
— Молодой человек, — окликнул я сидящего на олене сорванца, укутанного старательными няньками в овчинный полушубок и огромный пуховой платок поверх заячьего треуха.
— С пробужденьицем, батюшка! — привычно приветствовали мое появление присутствующие, сорвав шапки и склонив головы. Это не мои барские замашки, просто такие здесь обычаи. — Как спалось, сил набиралось?
— Доблое утло, па! — отозвался Ванюша. Вообще-то букву «р» он выговаривает, но только произнося раздельно, в словах же она непроизвольно меняется на «л». — А мы тут в коллиду иглаемся.
Ну, это-то я с первого взгляда и без объяснений понял. В загоне у сарая, обнесенном метровым плетнем, стоит Добрыня Никитич, недоуменно комкая в пудовом кулаке красную скатерть и разглядывая лежащего ногами в небо местного быка-двухлетку, прозываемого среди дворни Борька-оболтус. Страшного забияку, между прочим. По правую руку от сарая, на сложенных пирамидой бревнах, из которых по весне я намереваюсь новый гараж… то бишь конюшню поставить, восседают дворовые мужики и девки, по всей видимости долженствующие изображать зрителей на переполненных трибунах. Едва притоптанный снег в загоне, где среди россыпи мелких четырехпалых куриных отпечатков тянутся две цепочки следов размером покрупнее, позволяет воображению дорисовать картину того, что здесь произошло. От ближнего ко мне угла, назовем его красным по цвету наброшенного на угловой столб тулупа, к центру импровизированной арены проложена прямая цепочка следов от валенок размера этак сорок девятого — пятьдесят второго. С противоположного угла, условно синего, прилегающего к сараю, от ворот до центра тянется полоса хорошо перемешанного с землей снега. Легко вообразить, как выпущенный из заточения бык, давая волю своему буйному нраву, роет копытами землю и гневно сопит, отчего его квадратная голова, украшенная парой мощных и острых рогов, окутывается облаком пара, словно у древнего паровоза, отходящего от перрона. Миг, и его налитые кровью глаза замечают одинокую и… пожалуй, нет, хрупкой Добрынину стать не назовешь. А тут в его руках еще и ненавистная красная тряпка. Здесь я особо хочу отметить один факт, дабы помешать некоторым личностям, склонным к поспешным суждениям, огульно охаять меня, дескать, глумлюсь над символами ушедшей эпохи. Так вот, поверженный Добрыней бык является истинным сыном своей древней эпохи, а потому его ненависть к данному предмету сокрыта в инстинктах и не имеет под собой никакой политической подоплеки. Здесь работает тот же закон, который заставляет барана останавливаться перед новыми воротами и смотреть на них, смотреть, смотреть… Да ко всему прочему и цветов рогатые парнокопытные не различают. Если верить ученым… Хотя лично я, в свою бытность единорогом, очень даже неплохо ориентировался в оттенках всего спектра этого разноцветного мира. Да, было время… Идем дальше. Заметив потенциальную жертву бык взревел и бросился в атаку. Для него всякое существо, попавшее в пределы досягаемости, — жертва. Пожалуй, здесь можно сделать исключение лишь для коров, поскольку они становятся жертвами совсем иных его инстинктов, не менее буйных, чем боевые, за что его и терпим. Атака происходит по веками отработанной схеме: разъяренный бык опускает голову, нацелив на жертву смертельно опасные рога, и издает гневный рев. Стремительный рывок, бросивший двухсоткилограммовое тело вперед. Из-под копыт летят комья мерзлой земли и брызги раздавленного в воду снега. Подбадривая своего героя — Добрынин выступающего в роли тореадора, голосят на трибунах болельщики. Он внешне невозмутимо стоит в центре загона, неумело размахивая перед собой красной тряпкой. До столкновения остается мгновение. Удар! Бык, даже не мекнув, рухнул, словно подкошенный. Продолжая двигаться по инерции, он по шею зарылся в снег, перевернулся вверх тормашками и замер. Наступившая вслед за этим тишина и вызвала мое беспокойство. Ну, да все хорошо, что хорошо заканчивается. А бык к вечеру в себя придет.
— Па, а па! Плавда Добля сильный? — заискивающе заглядывая мне в глаза, поинтересовался сорванец. Вот ведь хитрец! Знает же что на проказничал, впрочем, знает и то, что наказывать я его не буду. Не потому что балую, а потому что наказание должно быть соразмерно проступку. А кто из нас, будучи шестилетним мальчонкой, не проказничал? Разве что тот, кто был шестилетней девчонкой. То-то.
— Сильный, — согласился я, с трудом сдерживая бросающиеся в пляс зубы. Им только дай волю — враз без языка останешься. Морозец не то чтобы сильный, но тонкое исподнее не очень хорошая от него защита.
Ухватив быка за рога, Добрыня Никитич оттащил его в сарай и, под довольное ржание тамошней живности и едва слышные аплодисменты овинника, положил на сваленное в его загородке сено.
— Простынешь! — предупредил он меня, закрывая сарай и возвращаясь к своему тулупу. — Иль еще того хуже, отморозишь чего…
— А чего? — тотчас поинтересовался мой сорванец.
— Батюшки светы! — заголосили сенные девки, слаженно бросаясь ко мне. — Совсем замерз кормилец наш.
Не знаю, как они собирались спасать меня от мороза, но я решил не рисковать и поспешно отступил в сени.
— Как же Ванюшенька, отрада очей наших, без братика аль сестрицы единокровной останется?! — заголосила какая-то излишне эмоциональная дура.
«Тьфу на тебя! Накаркаешь…» Здоровье у меня уже не то, что раньше было, не демоническое и не божественное, а простое человеческое. То палец молотком прибью — неделю с повязкой хожу, покудова ссадина заживет, то малиновым вареньем горло от простуды лечу. А нам, богатырям земли русской, больничные не положены. Ибо как враги наши денно и нощно покоя не знают, зубы на отечество наше родное натачивая, так и мы его знать не должны, защищая землицу родную, людей нам дорогих и близких…
— А ну-ка, брысь все на двор! — взревел я, вцепившись в рубашку и отталкивая ладошки с медвежьим салом, которым сердобольные бабы решили спасти меня от обморожения, натерев оным соответственные случаю места. Какие места? Пятки, разумеется, а вы чего подумали? Как-как? Ну, знаете ли… люди здесь, конечно, простые, но… действительно излишне усердные в желании помочь. Дай им волю, может, и добрались бы до тех мест, про которые вы подумали. А так они поохали, повздыхали, но послушно покинули светлицу, гуськом выйдя во двор.
— Уф… — облегченно вздохнул я, набросив на плечи медвежью шкуру и забравшись с ногами на лавку у печи. Волна тепла, легонько покусывая ставшую гусиной кожу, мягко обволокла меня, — Уф…
