Антон Краснов - Миссия «Демо-2020»
– Значит… значит, были знакомы… – судорожно вздохнул Афанасьев. – Понятно. А со временем вы поосторожнее, уважаемый Астарот Вельзевулович. Поосторожнее.
– Это точно, – сказал Добродеев. – Кстати, известно ли вам, Евгений Владимирович, в какое именно время вы отправляетесь?
– Я полагаю, что в петровское, – с нарочитой наивностью ответил Афанасьев.
Астарот Вельзевулович рассмеялся:
– Это понятно. Дело в том, что вы отправляетесь в чрезвычайно забавный временной период. Забавный, конечно, только для Петра и его приближенных, потому что всем прочим, как боярам, так и простым людям, было совсем не до смеха. Весной тысяча шестьсот девяносто третьего года была объявлена война…
– Война? – Встопорщившийся Афанасьев стал рыться в своей достаточно обширной памяти, однако же никак не мог припомнить, какая же война велась в это время. Война за Азов случилась несколькими годами позже, русско-шведская и того позднее. – Война?
Добродеев понял его затруднения. Он усмехнулся и проговорил:
– Да не трудитесь, Евгений Владимирович. Даже с вашей эрудицией едва ли вспомните. Я для того и избрал это время, потому что легче всего подобраться к персоне нашего самодержца, – ядовито усмехнулся он. – Петр Алексеевич в то время был занят беспробудным пьянством и еще много чем… Так вот, о войне. Война велась между королем польским и королем стольного града Прешпурга. Скажете, при чем здесь Петр? Очень просто. В роли короля польского был некто Бутурлин Иван Иванович, как про него пишут… – Астарот Вельзевулович глянул на огромный экран, где, словно повинуясь мысли государственного советника, помчалась бегущая строка, и Добродеев чуть нараспев процитировал: – «Муж пьяный, злорадный и мздоимливый, но на забавы и шумство вельми проворный». Прешпург – это крепость, сработанная Петром и его потешными войсками на Яузе близ Москвы. В забавной роли короля прешпургского выступал Федор Юрьевич Ромодановский, – Астарот Вельзевулович снова скосил глаза на экран и бегущую строку, – м-м-м… «собою видом как монстра, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, пьян во все дни». Вот так характеризовал Федора Юрьевича один из его современников. Еще бы!.. Все-таки князь Ромодановский возглавлял Преображенский розыскной приказ. То есть был для Петра чем-то вроде товарища Берии при товарище Сталине. Вот такие милые люди стояли во главе потешных боевых действий, где хмельного лилось гораздо больше, чем крови. Хотя последней тоже хватало.
– Н-да, – протянул Афанасьев. – Оптимистичная такая обстановочка.
– Федор Юрьевич Ромодановский звался король Фридрихус, а Бутурлина иначе как Ванька-Каин никто и не звал. Полагаю, что поговорка «х..ня война, главное – маневры» родилась именно тогда, – с улыбкой на розовом лице, нисколько не смущаясь русской дворовой бранью, проговорил Астарот Вельзевулович Добродеев, советник президента ВША. – К прешпургскому королю Фридрихусу отходили все потешные, Бутырский и Лефортов полки, а к «польскому» Бутурлину лучшие стрелецкие полки – полки Сухарева, Цыклера, Кровкова, Дурова, Нечаева, Рязанова, прочие. Я подучил, – добавил он в ответ на немой вопрос Жени Афанасьева. – Надо же знать, КУДА я отправляю не самых плохих людей на этой земле. Держитесь, держитесь, Евгений Владимирович, – с жутковатой улыбкой на бледных губах напутствовал он Афанасьева, – будет весело, это я уж вам обещаю!..
– Я уже понял, – пробормотал Афанасьев, глядя вслед удалявшемуся инферналу.
– Готовность номер два!!! – рявкнула бой-баба Сильвия фон Каучук, угрожающе потрясая своими внушительными юбками. – Все к машине!
По спине Афанасьева пробежала крупная дрожь. Все мысли застыли, остановились, словно цвета и звуки в непомерно затянувшемся стоп-кадре видео. Даже неугомонный бес Сребреник забился куда-то в глубинные пласты Жениного существа, а быть может, даже находился по соседству с афанасьевской душой, а именно в пятках.
Афанасьев сделал несколько неловких шагов…
– Готовность номер ррраз!! – увесисто прокричала бесстрашная Сильвия Лу-Синевна. – Встаньте в круг, очерченный световым курсором! Закройте глаза!
– А что, и вы закроете глаза, мисс? – спросил крепкий Пит Буббер, который мандражировал, кажется, существенно меньше, чем Афанасьев и уж тем более экс-чучельник Ковбасюк, застывший, словно чучело в стрелецком кафтане, – И вы? А как же машинку запускать… кнопочки там нажимать?
– Система идентифицирует и голосовые команды на восьмидесяти пяти языках, – важно ответила Сильвия фон Каучук, – так что мне совершенно не обязательно нажимать кнопочки, как вы тут изрекли, мистер Буббер.
После этого все вопросы отпали. Глэбб и Добродеев, дав последние инструкции, исчезли и наблюдали за действиями группы уже по мониторам, а Сильвия фон Каучук медленно, раздельно произнесла:
– Готовность номер ноль! Инверторы!..
Следующие несколько команд были на немецком языке. Впрочем, Афанасьев едва ли понял бы сейчас команду даже на родном языке. Он последил, что за ним никто пристально не наблюдает, вытянул из-под одежды флягу с коньяком, великодушно презентованную ему Ковалевым, и приложился. Отпил полновесный такой глоток. Стало немного легче.
Афанасьев сунул флягу под облачение и замер. Он стоял в световом круге, в центре которого находилась машина времени, и сам этот факт, как будто уже достаточно привычный и даже получивший легкий крен в обыденность, такую в меру обременительную, в меру занудную повседневность, вдруг потряс Афанасьева до глубины души. Он почувствовал, как по спине крупными каплями покатился тоскливый холодный пот. Голос Сильвии сорвался в какой-то хриплый бас, или так уже казалось замутненному сознанию Евгения Владимировича. Он скосил глаза себе под ноги и увидел, что перекрытие подземного бункера, сделанное из прочнейшего сплава, способного выдержать непрямой удар ядерной боеголовки, начинает бугриться и собираться в складки. Как будто это не мертвый металл, а живой, трепетный бархан пустыни под яростным порывом ветра. Ему показалось, что и под левой ногой стал пучиться холм. Непередаваемый ужас охватил Евгения. Его вдруг сорвало с места, закрутило (хотя он еще сознавал, что на самом деле никуда не трогался с места и его ноги все так же недвижно упираются в пол) и понесло. Он увидел огромный хо-ботовидный тоннель, закручивающийся в спираль. Стенки туннеля, полупрозрачные, с розовым отливом, пульсировали, как будто это была живая аорта.
2Москва и Подмосковье, 1693 год
– Потребно учинить шумство, ребята! – заявил патриарх Всешутейшего и Всепьянейшего собора Никита Зотов и, повалившись с деревянного трона, расписанного непотребными картинками, задрыгал ногами.
Поднимали его с хохотом и сальными шутками, а синеглазый красавец, широкий в плечах, очень проворный и вертлявый для своих немалых габаритов, хлопнул Никиту Моисеевича пониже спины, и тот снова рухнул наземь.
– Будет с него, Алексашка! – отозвался из угла нескладный круглолицый человек, длинный, похожий на несказанно разросшееся полено. Глаза, круглые, как у кота, были выпучены на валявшегося Зотова, а маленький рот кривился в беззвучном хохоте. – Будет с него. И так зело с Ивашкой Хмельницким[3] пободался.
– Пьянь несусветная, мин херц, – ответил Алексашка Меншиков. – Первая неделя Великого поста, а наш князь-папа, его пьянейшее всешутейшество, уже залился зельем по самые глаза. А уж пора бы и покаяться. – И в синих глазах будущего генералиссимуса и светлейшего князя заплясал веселый дьявольский смешок.
– Покаяться! – Петр вскочил в своем углу. – А что, хорошая мысль, Алексашка. Ну что, старый греховодник, айда каяться по Москве!
– Помилосердствуй, Петруша, – пробормотал Никита Моисеевич, вставая на четвереньки. – Стар я уж для таких скачек.
– Стар? Так помолодись! Алексашка, бери его и тащи в сани!
Меншиков поволок патриарха Всешутейшего и Всепьянейшего собора во двор. Тут уже стояло несколько саней, запряженных свиньями и козлами. В головной повозке полулежал красноносый мужик в дорогой шубе, прорванной на спине, и в колпаке с павлиньими перьями. Это был Яшка Тургенев, новый царский шут. Меншиков пнул его ногой и заорал, перемежая свои слова кудрявой бранью, от которой буквально полегли со смеху все присутствующие:
– Вставай, курицын сын (тра-та-та)! Принимай патриарха кокуйского и вся Яузы святейшего кира Ианикиту прешпургского (мать-перемать)!
Яков Тургенев открыл маленькие свиные глазки, заплывшие жиром, и пробормотал:
– Понеже мне… сквернавцу… И снова заснул.
Через несколько минут пестрая процессия потянулась из ворот Прешпурга. Молчаливые восьмиугольные башни крепости угрюмо воззрились на следующую картину: больше сотни человек на дюжине саней вылетели на дорогу. Хрюкали запряженные в сани свиньи, ревели козлы, бесновался старый беззубый медведь, который на старости лет вынужден был переквалифицироваться в тягловую единицу. В санях рычали, блеяли, ревели, икали участники шутовской процессии, во главе которой ехал князь-папа Никита Зотов в жестяной митре, полном облачении и с жезлом. Сотоварищи патриарха орали песни, свистели и прыгали в санях. Козлы и свиньи, запряженные в сани, на фоне развлекающихся сановных бездельников, честное слово, казались приличнее людей.
