Сергей Шведов - Родить Минотавра
– Говорю же вам, что жрец Атемис солгал. Где это видано, чтобы божественный Огус вселялся в обычного барабанщика, когда к его услугам столько знатных мужей.
– Но ведь никто из них не возразил жрецу Атемису? – Убийство Фалена многим заткнуло рты. А Атемис ещё и подстраховался, отправив в сады Иллира многих из тех, кто мог бы открыть глаза народу.
– А почему молчит божественный Огус? – Так говорю же, что всё это ложь – не было никакого Огуса. – А дождь. Я сам стоял в тот день на площади. На моей памяти, а я уже почти сорок лет топчу городскую мостовую, ничего подобного в сухое время года не было. И молнии сверкали так, что казалось, пробил последний час для благословенного Эбира.
– Это гневался божественный бык, глядя на бесчинства жреца Атемиса.
Элем сидел спиной к говорившему и не мог видеть его лица, но голос ему показался знакомым. Улучив удобный момент, он обернулся: самодовольная физиономия горшечника Калая была ему неприятна и в былые дни, что уж говорить о днях нынешних, когда этот сын змеи и тарантула покусился на святая святых божественного Огуса. Вообще-то горшечник был завсегдатаем «Веселой мухи» и не совсем понятно, каким ветром его занесло в Бабочку", которая находилась в трёх кварталах от его мастерской. Собеседников Калая Элем не знал, да и не особенно интересовался их сонными физиономиями.
Калай, видимо, отдавал себе отчёт в крамольности собственных речей, во всяком случае, маленькие его глазки настороженно зыркали по сторонам. Любой из его слушателей и соседей мог оказаться осведомителем Атемиса, и тогда горшечнику не поздоровилось бы. Кажется, взгляд Элема его насторожил, хотя вряд ли Калаю могло придти в голову, что буквально в шаге от него сидит скрываемый полумраком носитель духа божественного Огуса.
Элем не торопился и дал возможность Калаю спокойно покинуть «Бабочку». Каким бы дураком и негодяем не был горшечник, вряд ли бы он осмелился на свой страхи риск подвергать сомнению слова и действия верховного жреца. Можно было не сомневаться, что за Калаем стоит человек или группа людей, заинтересованных в том, чтобы подорвать веру народа в возвращение божественного быка Огуса и право жреца Атемиса повелевать Эбиром от его имени. Горшечник был человеком жадным и способным за пару монет продать родную мать. И таких, как Калай, в Эбире можно было навербовать ни один десяток. Наверное, так оно и было. И эти люди разносили яд сомнения и неверия по самым людным местам Эбира.
Калай уходил из «Пёстрой бабочки» тёмными городскими переулками, беспрестанно оглядываясь назад. Элем не стал его преследовать по пятам, а воспользовался одному ему известной дорогой через дырку в стене рыбного ряда, потом обогнул несколько глинобитных хижин, слегка потревожив расположившихся прямо во дворе по причине духоты хозяев, и вышел Калаю наперерез, как раз неподалёку от входа в «Разбитного шмеля».
Калай, видимо, решил, что давно оторвался от своего преследователя и никаких мер предосторожности не взял. Элем неожиданно вынырнул из-за угла и нанёс ему удар кулаком по печени, а потом ещё добавил ребром ладони по худой шее. Калай обиженно хрюкнул и прилёг на мостовую. Элем сноровисто связал ему руки его же собственным поясом. Оставалось найти местечко потише, чтобы допросить негодяя. – Элем, – очухавшийся Калай был не столько напуган, сколько удивлён.
Элем солидно молчал, давая возможность горшечнику почувствовать важность переживаемого момента. Калай почувствовал, во всяком случае, глаза его стали округляться от страха. – Мне жаль тебя Калай, – сказал Элем голосом, от которого у него самого побежали мурашки по телу. – Ты оскорбил божественного быка, и он сам решил тебя наказать.
– Но я ведь ни в чём не виноват, – пискнул горшечник. – В Эбире нет человека более преданного божественному быку, чем я. – И твоя преданность заключается в том, что ты болтаешься по притонам и поливаешь грязью божественную корову Огеду, верховного жрёца Атемиса и даже, несчастный сын гиены и шакала, осмеливаешься усомниться в сошествии божественного быка на землю Эбира и сеешь семена неверия в других.
Возможно, в этот раз голосу Элема не хватило значительности, а возможно этот голос был настолько хорошо знаком Калаю, что никак не совпадал в его представлении с божественной сутью, но в глазах горшечника появились весёлые огоньки.
– Слушай, Элем, ну признайся, что ты просто дурака валяешь по приказу Атемиса, а потом можешь даже убить меня.
– Тебе очень не везло в этой жизни, горшечник. А все твои несчастья оттого, что ты мнишь себя умнее других. Сколько тебе заплатили?
– Десять оболов. – Всего-навсего?! – удивился Элем. – И за такую жалкую сумму ты рискуешь своей шкурой?
– Десять оболов мне платят каждую ночь. Этого вполне хватает, чтобы вволю погулять в трёх-четырёх кабаках и пощупать девочку на выбор, а, кроме того, я тебя ненавижу, Элем, – ты выскочка. Я никогда не поверю, что божественный Огус польстится на такого грязного бродягу, как ты.
– Ещё один твой недостаток, Калай, – ты завистлив. Разве ужасная смерть трёх негодяев в спальне божественной коровы недостаточное доказательство моей силы? – Не морочь мне голову, Элем, – криво усмехнулся Калай. – Это работа жрецов Атемиса, а уж никак не твоя. Только эти живодёры способны так искромсать человеческое тело.
– Хорошо, – неожиданно легко согласился Элем. – Допустим, ты прав, но в таком случае у меня есть к тебе предложение: проводи меня к тем людям, которые платят тебе за труды.
Калай удивился, во всяком случае, ответил не сразу, а даже попытался почесать голову связанными руками.
– А ты уверен, что тебе этого хочется, Элем, – ведь они разорвут тебя на куски. – Ну а ты-то чем рискуешь? Я даже согласен поменяться с тобой местами.
– Каким это образом? – на лице недоверчивого горшечника было написано сомнение. – Ты скажешь этим людям, что выследил меня в «Пёстрой бабочке», оглушил и связал. За меня ты можешь требовать не десять паршивых медяков, а двадцать или даже тридцать золотых монет. За такие деньги можно купить три таких кабака, как «Шмель».
Предложение Элема потрясло горшечника до глубины души, у него даже пот выступил на грязном лице: – Первый раз вижу человека, который так жаждет мучительной смерти – Кто знает, – усмехнулся Элем. – Быть может, мы договоримся с твоими хозяевами полюбовно. – Отчаянный ты человек, барабанщик. Но, в конце концов, ты сам выбрал этот путь, а куда он тебя приведёт – не моя забота. Только учти, мой наниматель в этом деле не главный. По слухам, всем заправляют знатные эбирские мужи Дерик и Ташал, но полной уверенности в этом у меня нет.
– Веди сюда своего нанимателя, – Элем развязал руки Калаю. – А там видно будет.
Калай скользнул прямо в разинутый зев «Шмеля». Элем твёрдо рассчитывал на помощь божественного быка, хотя в случае крайней нужды готов был и к самостоятельным действиям. Только бы Дерик и Ташал заглотили наживку, а там уж эбирский барабанщик сумеет проявить себя во всём блеске. Зря одна красивая и знатная женщина считает его полным ничтожеством.
Дерюгин явно нервничал, и Тяжлов с неудовольствием это отметил. Нет слов, загадочная смерть Рекунова событие пренепреятнейшее, тем более что случилось оно незадолго до выборов, будь они неладны, но это ещё не повод для того, чтобы впадать в панику. На Юрия Владимировича слишком уж сильное впечатление произвёл визит пустобрёха Астахова. Чёрт знает, что он здесь наплёл. – Шизофреник какой-то, – не выдержал Дерюгин.
– Совершенно с тобой согласен. К тому же у этого шизика на тебя зуб, и ты знаешь, откуда он вырос.
Дерюгин в ответ на Тяжловское замечание ухмыльнулся и успокоился, кажется, до такой степени, что смог приступить к серьёзному разговору. Тяжлов знал Юрия Владимировича вот уже лет десять, из коих последние пять особенно близко, ценил за ум и деловую хватку и был удивлён и даже слегка разочарован его реакцией на пустые угрозы. Эка фигура, скажите на милость, Астахов. Николай Ефимович тоже, надо признать, в какой-то момент был сбит с толку чрезмерно напористым следователем Чеботарёвым, но давно уже успел обрести себя и собраться для отпора. В жизни он много чего пережил и повидал такого, что не шло ни в какое сравнение с нынешними дрязгами. Ещё при Советах едва
в тюрьму не угодил из-за суммы, смешно даже сказать, в пять тысяч тогдашних рулей. И светило Николаю Ефимовичу никак не менее десяти лет. Вот как тогда обращались с ценными кадрами, а ныне для чиновного человека не служба, а рай. Не говоря уже о материальных стимулах. Может, в материальных стимулах и лежит суть Дерюгинского страха? Жалко Юрию Владимировичу терять нажитое, пусть и не совсем честными, но тяжкими трудами. Экий приличный особнячок он себе отгрохал для интимных и деловых встреч. И уж конечно переезжать из таких палат на нары нуда обиднее, чем из хрущобы. Но пока ни о каких нарах даже речи не идёт.
