Евгений Лукин - КАПУСТА БЕЗ КОЧЕРЫЖКИ
Полка осталась не повешенной. Так что жене пришлось рассказать все как на духу. Ну и ребята послушали про чудеса. С удовольствием и раскрывши рты от удивления. Трудно сказать, кто из них поверил Прохору, а кто не очень. Во всяком случае, Линушка дорогая не могла его обвинить в галлюцинациях с перепою. Там-го, в кладовке, Прохор совсем трезвым был, это уж потом с горя напился. Особенно после того, как шильдик повнимательнее рассмотрел. Сметливый Гаврик сразу решил достать для сравнения жемчужину папиной коллекции — ту самую японскую диковинку. Ну и оказалось, конечно, что иероглифы на обоих совпадают точь-в-точь.
— Надул он меня, — горько произнес Прохор, смахивая пьяную слезу. — Ни в какую Японию на гастроли ансамбль не ездил. Я теперь понял: он этот шильдик в нашем «Металлоремонте» на Краснолошадской улице заказал.
Ну а семейство Прохора решило про себя, что батя дурака валяет, разыграл их, придумал невероятную историю в оправдание своего безделья, а единственное доказательство сам и притащил накануне с Краснолошадской. Впрочем, ему-то зачем? Он ведь сам себе «Металлоремонт».
Только младшенький Маврик считал иначе. Ему новый шильдик уж очень понравился: такой гладкий, такой легкий, такой красивый… Вечером следующего дня сын подошел к Прохору и сказал:
— Смотри, папуль, он в темноте светится.
Прохор глянул — и правда. Слабое такое розоватое сияние. Бережно взял в ладонь и вдруг понял, что еще необычно. Шильдик не весил ничего. Ни грамма. Прохор потом специально на аналитические весы клал. Масса-то была у этого феномена, а веса не было, не давил он никакую поверхность, парил в воздухе…
В общем, после того случая Прохор Бертолаев каждое воскресенье выпивает баночку импортного пива и перед обедом принимается стену в кладовке дрелью сверлить. Двойник больше ни разу не появлялся, но Прохор не сдается.
— Тут же теория вероятностей, — по обыкновению объясняет он. — Вот если б я мог двойнику по телефону позвонить и точно договориться… А так можно лишь на интуицию надеяться.
И еще он точно помнит, что пиво в тот раз было «Хайнекен», а теперь то «Гессер» попадается, то «Хольстен». Ну, не завозят больше в Мышуйск «Хайнекен». И Прохор свято убежден, что в этом-то все и дело.
Ягоды
День выдался просто чудесный. Густое синее небо было идеально безоблачным, над лугами плыли дурманящие запахи июльского разнотравья, заливались кузнечики, гудели стрекозы. И когда я вышел к сторожке старого алкоголика Василия Пустыша, настроение у меня было лучше некуда.
А вообще с тех пор, как я попал сюда, минуло уже почти два года. Многое довелось понять за это время. Главное, я теперь знаю: совсем не важно в какой точке земного шара ты живешь, гораздо важнее, как и зачем. А еще очень важно, кто живет рядом с тобою.
Здесь, в Мышуйске, я оказался нужен людям, а люди — мне. У меня любимая жена Анюта и наш сын Петька (и когда он успел родиться и вырасти?), у меня замечательные друзья, интересная работа и множество всяких увлечений. Чего еще человеку надо? Лично я не знаю. Впрочем, если честно, я просто пытаюсь обмануть самого себя. Я знаю, чего еще надо. Просто иногда забываю об этом. А иногда вспоминаю. Забываю чаще, потому что почти все время занят, и мне хорошо. С женой, с друзьями, с сыном. Я, кстати, не курю и почти не выпиваю, но вот когда выпью… Или еще, когда мы остаемся вдвоем с Анютой, и она вдруг начинает печалиться безо всякого видимого повода…
Несколько раз я спрашивал ее, как же все-таки люди попадают в Мышуйск, она сама, например. И Анюта сразу делалась сердитой.
Вот и на этот раз: сжимает кулачки, хмурит брови.
— Никак я сюда не попадала! Я здесь родилась! Понимаешь? Спроси у мамы.
А что мне спрашивать, когда я никому не верю. В этом вопросе — никому, даже любимой жене. Хотя говорит она, похоже, чистейшую правду. Дело не в Анюте — тут вся беда во мне. Ведь я-то хорошо помню, что не рождался в своем родном городе, а пришел сюда однажды на лыжах из самой Москвы. По лыжне пришел. Впрочем, в такую странную легенду уже давно никто не верит, даже я сам начинаю сомневаться: не сон ли мне тогда привиделся…
Вообще наш Мышуйск — это скромный заштатный городишко, каких немало разбросано по всей России и ничего в нем нету особенного, разве что полутайга, начинающаяся сразу за кварталами новостроек. И если поехать сквозь ее дремучие заросли по старой растрескавшейся бетонке, то на двенадцатом километре дорога упрется в скрипучие ворота, траченные ржавчиной, с еле заметными красными звездами, а дальше потянется в необозримую даль территория воинской части специального назначения, дислоцированной на Объекте 0013. Собственно, благодаря Объекту и вырос в свое время город Мышуйск. Потому и нет его ни на одной карте. Соседний совсем маленький Бурундучий Яр — обозначен, и поселок городского типа Жилохвостово — нанесен в полном соответствии с реальностью, даже крошечную деревушку Ханево сможете вы найти, а населенного пункта с доброй сотней тысяч жителей — нет как нет, и не ищите, не положено ему быть на картах: география сама по себе, Мышуйск — сам по себе. Может, из-за этого все и вышло?
Прошлым летом я все рвался поехать в Москву — ну, было у меня такое ощущение, что именно там я родился. Соседи беззлобно подсмеивались, Анюта грустила, Петька канючил:
— Па, ну чего ты в этой Москве не видел? Поехали лучше на юга…
А потом старый друг Иннокентий Глыба посоветовал:
— Знаешь что, Михаил, сходи-ка ты к Москвичу, он тебе расскажет, есть ли смысл так далеко ездить — все-таки, сам понимаешь, четыре с лишним тысячи верст…
Москвичом звали в Мышуйске семидесятитрехлетнего дядю Трифона. По слухам, он был единственным местным жителем, добравшимся однажды до столицы нашей Родины, за что и получил гордое прозвище. И было это еще при Хрущеве, в год фестиваля молодежи и студентов.
Дядя Трифон охотно вспоминал бурную молодость свою, но о поездке рассказывал монотонно, бессвязно, зато с массой никчемных подробностей — и все это попивая чаек и гостю подливая. Признаться, он сильно утомил меня. Какой может быть толк от бесед с выживающим из ума стариком? Последней каплей стала демонстрация фотографий. Я решил, что не переживу этого и подался к выходу, но хитрющий дед попросил достать тяжеленные альбомы со шкафа и взял с меня обещание убрать их все на место, дескать, ему уже не по силам такое — вот я и ждал, как дурак, пока он свои пожелтевшие фотки отыщет. Однако за мучения я оказался полностью вознагражден.
Московский альбом дяди Трифона я изучал внимательно и долго. Зацепившись случайным взглядом за чудные картузы и косоворотки на групповой фотографии ударников коммунистического труда, я все медленнее и медленнее перелистывал страницы и все больше терял ощущение реальности происходящего… Особенно запомнились три сюжета: дядя Трифон и его первая жена Пелагея на фоне храма Христа Спасителя (1957 год!); веселая компания студентов у подножия бронзового Пушкина на Тверском бульваре и, наконец, отдельно снятая Спасская башня с арабскими цифрами по кругу циферблата. От этих арабских цифр на кремлевских курантах мне сделалось как-то особенно грустно, и я передумал куда-либо ехать. Зачем? Все равно это будет не моя Москва. Зато Мышуйск был вполне мой, и, значит, следовало жить в Мышуйске.
А еще через год выяснилось, что я не один такой ненормальный. И поведал мне об этом не кто иной, как мой сын Петька.
— Знаешь, пап, нам сегодня учитель биологии рассказывал, что бывает такая болезнь. Когда человеку кажется, будто он родился не здесь, жил в каком-то другом месте, и вообще будто он — это не он. Учитель даже сказал, что в нашем городе живет такой человек.
— Учитель ваш — это Твердомясов, что ли? — осведомился я недружелюбно.
— Да, — сказал Петька, — Афанасий Данилович. Но ты не обижайся пап, он не тебя имел в виду. Про твои странности вообще никто не знает. А мне уже после мальчишки объяснили, что он, оказывается, про Пустыша говорил.
— Про Пустыша? — удивился я. — Так Василий же просто алкоголик.
— Нет, — протянул Петька со знанием дела, — это он потом алкоголиком стал. А сначала сошел с ума.
— Но меня-тоты сумасшедшим не считаешь? — поинтересовался я настороженно.
— Да ты что, пап?! — вытаращился Петька.
На том разговор и окончился, но я не забыл про Пустыша и, выбрав время, однажды посетил его.
Василий жил в маленькой сторожке на заброшенной пасеке. Раньше, когда здесь вовсю гудели пчелы и живы были разводившие их хозяева, рядом стоял большой дом, но потом родственники погибших свезли добротный сруб в деревню — то ли на стройматериалы, то ли даже в целом виде поставили — изба-то была еще о-го-го! А супружеская пара, одинокие старички Болдыревы, Илья Дормидонтович и Лизавета Максимовна, только считались погибшими — на самом деле они просто исчезли. Ушли, говорят, однажды в лес и пропали. А были оба с рождения деревенскими, лес знали лучше, чем город. Например, в Антипову зыбучую топь никогда бы не сунулись, да и ядовитые кочанные лопухи со съедобной дикой капустой нипочем бы не спутали. Что могло случиться с Болдыревыми? Весь город недоумевал. Однако в Мышуйске всегда так — поговорили, поговорили о загадочной истории, да и выкинули из головы. Только Василий не забыл, он-то Дормидонтыча, что называется, с пеленок помнил, вот и поселился в сторожке пасечника, когда жена Пустыша, не в силах больше терпеть его пьянство, выгнала мужа из дома.
