Шимун Врочек - Танго железного сердца
— То есть… — Ивен он ушел навсегда?
Лоретт хмыкнула.
— Конечно, нет. Что за глупости! — бабушка вскинула голову. Седая прядь легла на окрытый лоб. — Молодой человек, что вы собираетесь делать с этой штукой?
Ивен переводит взгляд и видит то, что видит бабушка.
Сначала револьвер.
Затем палец на курке. Ноготь обломан.
Потом человека.
Человек настолько бледен, что кажется прозрачным. Стертым. У него тонкое лицо и незаметные губы. В любой иной ситуации Ивен бы прошла мимо — при всей той неправильности, что есть в человеке. Он выглядит придатком к револьверу. Он выглядит пятном гари. Он выглядит как дефект пленки.
— Кто вы? — говорит Лоретт.
— Возможно, — отвечает Бледный Человек, — я — единственный, кто тебя по-настоящему любит, Лоретт. Моя сладкая. — Ивен передергивает. «Моя сладкая» звучит омерзительно, словно непристойная пародия на старый фильм. — Когда ты умрешь, по всем каналам покажут фильмы с твоим участием. Известные люди скажут хорошие слова — которых ты не услышишь. Но милая моя Лоретт — разве жить вечно — не лучше?
Пауза.
— Звезды должны умирать вовремя, — говорит Бледный Человек. — Тогда они будут жить вечно. Вот твой любимый Бадди Рукерт умер правильно. Я помогу тебе последовать его примеру.
Лоретт улыбается.
— Ты думаешь? — говорит она. Человек вздрагивает. — Ты думаешь — он умер?
В следующее мгновение палата перед глазами Ивен дернулась и поплыла в сторону.
Звук выстрела.
Бледный Человек вскинул глаза, еще не веря. Звенящая тишина. Потом он вдруг разом смялся, будто старый небоскреб со взорванным фундаментом. Повалился на пол.
Ивен обернулась. За ее спиной, сдвинув плечом зеленую ширму, стоял Спейд, держа в руке армейский кольт. Тонкая струйка дыма. Спейд поднял взгляд.
— За твои глаза, детка, — сказал он.
КРАСНОЕ ПЛАТЬЕ
30 октября 1944 года. Война на Тихом океане близится к завершению. Сегодня мне пришла посылка от Женевьевы, просит меня быть осторожней, и выслала носки, которые связала собственными руками. Ну не смешно ли? Малыш, будь осторожней. Какой я ей малыш? И куда уж осторожней. Мы ходим под охраной кучи линкоров и крейсеров, эсминцы пашут на нас, как какие-нибудь китайцы. Наша «Леди Сара» битком набита самолетами. Куда, бл. ть, осторожней? Мы охренно большой и охрененно дорогой корабль, который будет первой целью япошек. Я, бл. ть, осторожен. Иногда я вспоминаю сиськи Женевьевы, и злость проходит. Как бы я ее отымел — прямо там, в доме ее отца, прямо в прихожей, прямо вот увидел и отымел. Она бы открыла дверь, а там я, в новенькой белой форме, набритый и начесанный так, что аж похрустываю на сгибах. И она — в красном платье и с голыми коленками, как девчонка на той открытке, что у Боба, он жмется ее дать посмотреть. А сам занял у меня полбанки тушеной говядины и сожрал. Хрен с ним, с Бобом. Так вот, она стоит в этом красном платье и улыбка у нее, как у той девчонки на открытке — или у той девчонки улыбка, как у нее? Черт теперь разберешь. В общем, она открывает дверь, вся такая хорошенькая, такая ладная, свеженькая, уютная. И я говорю: окей, малышка, вот и я. Так и скажу: вот и я. И тут она улыбается. И сиськи ее обтянутые красным платьем, как будто мне тоже улыбаются и подмигивают. Мы тебя ждали, матрос, словно говорят они. И тут я протяну ручищи свои и так нежно обхвачу… нет, сначала она повиснет у меня на шее. Как я хочу домой. Бл. ть, кто бы знал, как я, бл. ть, хочу бл. дски домой. И чтобы открыла мне дверь Женевьева. Хрен с ним, с платьем. Пусть откроет, как тогда была — домашняя девчонка, у которой строгий папаша. В своем сереньком платьице и шляпке этой. И улыбнется мне она, не так, как на открытке — а как тогда. Несмело и даже смешно. И морковная помада на губах, размазалась, когда я ее целовал. Ну и вкус у этой помады, в гробу не забуду. И целую еще. А она берет и снова накрашивает. Я тогда грузовик целый съел ее, этой помады. До сих пор на языке чувствую. Мы тогда в киношку ходили, чего ж тогда показывали? Про любовь чего-то, я толком не помню, помню, она все вскрикивала: смотри, Джонни, смотри, какая она, какой он, как он ее любит. Еще и плакала. А я коленки ее помню, и запах в киношке, и привкус молочного коктейля за десять центов, и мягкую темноту, и как по ноге забирался ей туда, куда надо, а девчонки говорят «нет, не надо», а самим хочется. И лапал я ее так старательно, что ни названия фильма, ни про что там было, вообще не помню, а помню только, как она в конце расплакалась из-за того, что там в фильме случилось, даже руку мою не остановила, когда я в самую темноту полез, я растерялся даже, что она меня не остановила, и я добрался, моя рука — и вот ощущение помню, что наконец-то, и мягко, и тепло, и мокро, и хорошо так, что башку сносит, как двенадцатидюймовым. И что вот так и надо сидеть всю войну, и хрен с ним, с Гитлером, с япошками хрен, и с авианосцем нашим, тоже хрен. И все хорошо. Вот это моя война, а все остальное — идите в жопу. Я все сказал. И когда я вернусь, тьфу-тьфу-тьфу, постучать по дереву и сплюнуть, когда я обязательно, совершенно необходимо и совершенно точно вернусь, весь наглаженный и белый, я постучусь к ней в дверь. Она откроет в мышином своем платье, и в носочках, вся какая-то испуганная. И я скажу: привет, вот и я. И тогда она закричит и повиснет у меня на шее. Вот и все. Все, чего я хочу.
И хрен с ним, с красным платьем.
III
ОДИЧАЛАЯ ПРИРОДА
МОКРЫЕ
(в соавторстве с Дмитрием Колоданом)
Посвящается Хулио Кортасару, Герберту Уэллсу и Александру Беляеву.
— Только не включайте свет!
Доктор Мадоко взвизгнул и ударил по руке Диего, уже потянувшегося к выключателю. Диего растерянно уставился на ученого, не понимая, что сделал не так.
— Господи, — сказал Мадоко. — И где они только берут таких идиотов?
— Меня прислали с биржи труда, — улыбаясь, сообщил Диего. — Это моя первая работа, и я очень счастлив…
— Вас прислали сюда только потому, что не нашлось других идиотов, согласных на эту работу, — грубо перебил его доктор.
Диего растерялся. На самом деле он сам попросился — конечно, работа уборщика не ахти какое начало для блистательной карьеры, но он ведь начинает в лаборатории Доктора Мадоко. Самого Сальвадора Мадоко, быть может, самого знаменитого ученого современности! Создателя лекарства от рака, проказы и, возможно, уже стоящего на пороге открытия эликсира вечной жизни.
Правда, сам доктор отнюдь не выглядел, как человек, вкусивший плодов бессмертия. Был он маленький и щуплый, с крючковатыми пальцами и лысиной, блестевшей от пота. Диего он напоминал тритона или еще какую земноводную тварь — мерзкую, склизкую и холодную. Кто-то, видимо шутки ради, вырядил «тритона» в белый медицинский халат, заляпанный зеленоватыми пятнами.
— Так, — сказал доктор, неприятно шмыгая носом. — Слушай меня внимательно, повторять не буду. У нас здесь жесткие правила — шаг в сторону и мигом окажешься на улице.
Диего склонил голову, всем своим видом показывая, что обратился в слух. Сам же при этом думал исключительно о том, когда ему представится шанс показать доктору свою дипломную работу. Он почти не сомневался — Мадоко будет в восторге и мигом повысит его в должности. Как минимум до младшего лаборанта.
— Во-первых, — начал доктор. — Никогда и ни за что не перебивай меня.
Диего кивнул.
— Я не…
Доктор свирепо взглянул на него. В полутьме лаборатории слабо жужжала центрифуга.
— Во-вторых, мыть аквариумы нужно раз в три дня. И тщательно, а не так, как ты обычно чистишь обувь.
Диего покраснел. Утром он начистил ботинки до блеска, но кто же знал, что дорога окажется такой долгой и пыльной?
— В-третьих, — доктор помедлил. — Надень очки, олух. И не вздумай их снимать.
Он протянул Диего необычные очки, полностью закрывающие глаза. Они были похожи на стрелковые, которые им выдавали в армии. Только эти оказались с проводами, ведущими к черной коробочке размером с портативную рацию. Диего сунул прибор в карман халата, надел очки. Мир окрасился в оттенки зеленого. Диего моргнул. Конечно! Прибор ночного видения.
Кстати, сам доктор не стал выглядеть лучше. Или хотя бы чуточку приятнее.
Зеленоватые пятна на его халате отсвечивали ярким огнем, словно залитые расплавленным металлом.
— В-четвертых, — продолжал зеленый доктор, — Посмотри сюда. Выше! Вот болван! Еще выше!
Диего послушно повернулся и поднял взгляд. Это же…
Никогда в жизни Диего не видел ничего подобного. Три стены комнаты занимали огромные, в два человеческих роста, аквариумы. Когда они с доктором вошли в лабораторию, было невозможно разглядеть, что же скрывается в темных водах, среди извивающихся стеблей элодеи. Но сейчас, сквозь прибор ночного видения…
