Светлана Шипунова - Дыра
Когда через пару дней Гога-Гоша снова вышел на связь с Москвой (на этот раз он позвонил президенту банка, в котором состоял соучредителем и вице-президентом), банкир, явно недовольный тем, что он звонит именно ему, сказал:
— Послушайте, Гога, зачем вам все это нужно? Зачем вам сюда возвращаться сейчас? Вы не представляете, что тут творится. Это просто конец света какой-то.
Услышав про конец света, Гога страшно заволновался и хотел было сказать, что и тут, в Тихо-Пропащенске, все ждут этого самого конца света, и неужели действительно есть такой прогноз, но сдержался и только спросил:
— А что такое?
— Ну вы же телевизор смотрите там, сами должны знать.
— Ничего я не смотрю, здесь света нет.
— Ах, вон что. Так вы и в самом деле ничего не знаете?
— Говорю же вам — нет.
— Так вы счастливый человек, Гога. Я вам серьезно советую оставаться пока там, где вы находитесь. Целее будете. И нам спокойнее. Представляю, что тут начнется, если вы появитесь.
— Да не желаю я здесь оставаться! — крикнул Гога, но в трубке уже загудело, и связь отключилась.
Оба раза Гога-Гоша звонил из одного закрытого за ненадобностью учреждения, где сохранилась в целости и сохранности некая специальная связь, про которую, конечно, и Христофор Иванович знал, но держал про запас, на самый уж крайний случай, его даже устраивало, что нет ни с кем связи, так ему было спокойнее. Приводили же Гогу-Гошу в это закрытое учреждение под покровом ночи Дулин и Волобуев, когда-то сами в этом учреждении служившие и знавшие там все ходы и выходы. Во все время разговора Гоги-Гоши с Москвой они находились рядом и услужливо светили ему спичками.
— Ну что? — спрашивали они Гогу-Гошу. — Пришлют самолет?
Тот злился и не отвечал.
В первые дни своего пребывания в Тихо-Пропащенске больше всего он переживал из-за того, что все дела в Москве вершатся теперь без него, что вот уже 99-й кончается и 2000-й на носу, а он совершенно не в курсе, что происходит, какая на данный момент обстановка в Кремле, кто командует в Белом доме, что с выборами в Думу (ведь должны были отменить, но смогли ли?), в каком состоянии президент (по осени у него обычно хандра и нездоровье) и что с главными выборами, удалось провести тот план, о котором договаривались еще весной, или нет? Какой, наконец, курс доллара на сегодня, что с акциями и зарубежными вкладами? Уже продолжительное время он ровным счетом ничего не знает. Оказывается, самое страшное для такого человека, как он, остаться без информации. Если бы кто-то всерьез решил «изъять» его из оборота, ничем при этом не рискуя, то лучшего способа и придумать невозможно, как забросить его в эту дыру. Конечно, случайность — дурацкая, нелепая, хуже не придумаешь. Нашли кого похищать! Мало им простых, никому не нужных людей, ничего для государства не значащих, — ловите, похищайте! Так нет же, они хватают посреди дороги того, от которого столько зависит в России, без которого ни одно крупное дело до сих пор не делалось. Да еще калечат ему память, столько дней прошло, а до сих пор: тут помню, тут не помню… Негодяи, подонки, ничтожества!
Только однажды ему вдруг пришла в голову, но тут же показалась чересчур уж фантастической мысль о том, что все это подстроено специально. Но кем? Неужели у левых сохранились такие позиции в ВПК и космической отрасли, что они могут… Могут — что? Нет, ну были же у них какие-то секретные программы, возможно, и контакты были с «этими» (он уже называл их про себя так, как все здесь называли), кто это теперь знает? Конечно, программы законсервированы, институты закрыты, людей практически не осталось, но кто может поручиться, что где-нибудь не сидит фанатик, псих, знающий некий ключ, код… Нет, фантастика, бред. Все, что с ним произошло, — чистой воды случайность. Возможно, он слишком часто мелькал в телевизоре, вот его и засекли. Надо во что бы то ни стало вернуться в Москву и восстановить свои позиции. Время уходит, утекает, как вода сквозь пальцы, еще немного — и будет поздно, другие решат судьбу России после 2000 года без него. И тогда, если он даже сумеет вернуться, места ему уже не будет, потому что свято место в России пусто не бывает.
После двух неудачных попыток связи с Москвой он, наконец, испугался по-настоящему. А ведь так, думал он теперь, можно и на всю оставшуюся жизнь здесь застрять. И никогда больше не увидеть Москву, не промчаться по ней с мигалками и сиреной, боковым зрением отмечая на каждом перекрестке, как козыряют тебе гаишники; не заехать на часок в Кремль — просто так, поболтать; не ощутить этого приятного щекотания в груди, когда в коридорах Белого дома с тобой раскланиваются министры; не услышать, сидя где-нибудь в сауне, своего голоса в телевизоре и не сказать устало: «Опять меня показывают? Пятый раз за сегодня!» Лишиться всего этого и жить как обыкновенный человек? Не жить, потому что все другое — не жизнь, а прозябать, влачить существование, как еще это называется? — коптеть, пропадать… Ну да, Тихо-Пропащенск. Вот именно.
Еще через пару дней он предпринял последнюю попытку договориться с кем-нибудь в Москве и позвонил человеку, которого считал своим другом. Тот был в курсе исходящих от Гоги в последние дни сигналов «SOS», но не очень верил в них, считая, что все это придумали для каких-то своих целей журналисты. Даже услышав в трубке знакомый голос, он не стал себя разубеждать и решил, что ему лучше и дальше продолжать не верить. Тем более, что билеты в Шри-Ланку, а оттуда на Мальдивские острова уже у него в кармане, и Марина, соломенная вдова Гоги, вот она, рядом, ластится к нему и воркует: «Ну кто там опять? Ты можешь не брать трубку?»
— Послушай, — взмолился Гога-Гоша. — У меня только один вопрос, последний, это очень важно для меня, я тебе потом все объясню. Напомни, пожалуйста, как моя фамилия?
— А! — сказал друг. — Вот с этого надо было и начинать.
И с легким сердцем повесил трубку.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
в которой жители Тихо-Пропащенска встречают Новый 2000 год
Всю осень Гога-Гоша предпринимал отчаянные попытки вырваться из своего заточения. Звонить ему больше не позволяли, объясняя это тем, что оставленный на случай чрезвычайной ситуации резерв спецсвязи уже использован и притом впустую. «Если теперь что случится — землетрясение или еще что, — говорил Ду-лин, — никто этого не узнает, погибнем тут в полной неизвестности». И очень просил Гогу-Гошу не рассказывать Христофору Ивановичу про их ночные сеансы связи. «Мы ж тебе поверили как человеку, — добавлял Волобуев, — а ты оказался трепло!» Гога-Гоша глотал унижение, которое прежде не простил бы никому, и молчал. Но про себя строил все новые планы спасения. Он даже написал несколько отчаянных записок, начинавшихся обращением: «Люди мира!..». Одну из них, свернув трубочкой, он засунул в выпрошенную у Антонины Васильевны пустую бутылку и бросил в речку Пропащенку, предварительно выяснив, что через несколько километров она впадает в океан. Другую привязал на шею небольшому сизому голубю, которого поймали для него мальчишки. При отправке присутствовал сам начальник почтамта Жмулюкин, собственно и подсказавший Гоге-Гоше эту идею.
— Как думаете, долетит? — спрашивал Гога-Гоша, глядя в небо, где в недоумении кружил отпущенный им голубь.
— Долетит, — отвечал начальник почтамта. — Если, конечно, ПВО не собьет где-нибудь под Хабаровском.
Постепенно к Гоге-Гоше все в городе привыкли и многие ему даже сочувствовали, особенно женщины. Особенно одна женщина — Люба. Стало уже холодно, и она связала ему теплые носки и пуловер. В этом пуловере Гога-Гоша сел однажды на велосипед, правда, небольшой, подростковый, взятый им у мальчишек якобы прокатиться, и рванул на нем по дороге, ведущей, как он заранее вычислил, на запад. Но велосипед был старый, через пару километров у него лопнула ось и заднее колесо отлетело, а сам Гога-Гоша свалился в кювет. Некоторое время он лежал там, не шевелясь, потому что страшно устал крутить педали, и был даже рад, что велосипед сломался. Бросив его на обочине, он еще немного посидел рядом, отдохнул и пешком вернулся в город.
Между тем закончилась осень, и настала зима. Зимой в квартирах было холодно, как на улице, спали в одежде, наваливая сверху все, что было в доме — одеяла, пальто, шубы, даже ковры поснимали со стен и укрывались ими. Воду берегли, расходовали экономно, зимой на родник не находишься — скользко. Несешь, несешь ведро, поскользнулся, упал, всю воду пролил, да и замерзала она на ходу. Спать ложились рано, с наступлением темноты, чтобы не жечь свечи и керосиновые лампы; керосин (у кого еще был) экономили для готовки, другие (большинство) варили еду на кострах, которые разжигали теперь прямо в подъездах, защищаясь таким образом от ветра и снега.
Гога-Гоша жил теперь у Любы, которая очень о нем заботилась и была бы, пожалуй, идеальной женой, если бы хоть немного ему нравилась. В тот день, после штурма мэрии, Люба долго стояла на площади, ожидая, что, может быть, кто-то или даже сам Гога-Гоша выйдет наружу. Но никто не выходил. Тогда она сама прошла через разгромленный двор, по которому ветер гонял обрывки плакатов и пустые коробки из-под консервов, и постучалась в дверь мэрии. Никто не открыл ей и даже не отозвался. Она стала обходить здание по периметру и заглядывать в окна, часть которых была разбита. И в одном окне увидела того, кого искала. В глубине кабинета, на диване сидел Гога-Гоша. Голова у него была перевязана, лицо бледное и, как показалось Любе, злое.
