Борис Лапин - Ничьи дети (сборник)
— Да, правда. К сожалению, правда.
— Почему к сожалению?
— Мешают работать. И вообще… жить мешают.
— Нора… Коли уж зашла речь о вас… позвольте на правах друга еще один вопрос личного характера. Вы такая молодая, такая красивая — и всегда одна.
— Не такая уж молодая, Жюль Иванович. Мне тридцать восемь…
— Господи, тридцать восемь!
— И у меня двенадцатилетний сын. В Мирном, в музыкальной школе.
— Но вы не ответили на мой вопрос!
Нора подняла на него удивленные глаза.
— Странный вы сегодня. И вопросы странные. Старомодные. Но вам я отвечу. Я любила одного человека и потеряла его. Другие меня пока не интересуют.
— Никто? — Его голос дрогнул.
Нора погладила его холодную руку, вцепившуюся в подлокотник кресла.
— С тех пор я превратилась в ледышку, дорогой Жюль Иванович. В настоящую космическую ледышку.
— Именно поэтому вы так легко расправляетесь с ледовыми проблемами? — пошутил он без улыбки.
Как бы она хотела сейчас помочь ему! Если бы существовала какая-то другая женщина, отвергающая «великого Жюля», уж Нора потолковала бы с нею! Но как потолковать с собой? Она ценила Жюля Ивановича, пожалуй, больше всех своих знакомых. Он наиболее соответствовал ее идеалу человека. Может, потому, что в нем было много or прошлого. И много от будущего. Даже внутри института далеко не все знали, что «великий Жюль» и скромняга Жюль Иванович — одно и то же лицо. Но уж кто-кто, а Нора знала его. Знала, что Жюль Иванович открыл теплые полости иод вечными льдами Титана. Что, рискуя собой, спустился «в преисподнюю», к самым магматическим потокам. Что обнаружил там «споры» — неведомую дотоле форму жизни. Что, желая доказать безвредность «спор» для человека, в течение сорока дней пил воду из донных озер полости. Что, сделав эти вполне сенсационные открытия, сумел остаться незамеченным, почти безвестным. Да, Жюль Иванович, создавший новую школу в науке, заново открывший для человечества Титан, органически не выносил никакой шумихи вокруг своего имени. А кроме того, Нора была лично обязанa ему чуть ли не всем. Темой. Азартом работы. Душевным равновесием. Именно он «заразил» ее Титаном. Если бы не эта работа, в которую она окунулась с головой, как бы она выкарабкалась тогда?..
— Скажите, Нора, — голос Жюля Ивановича долетел до нее словно издалека. — А Руно Гай, знаменитый Руно Гай… не родственник вам?
Она рассмеялась весело и беззаботно:
— Ну и шутник вы! Руно Гай — герой, почти легенда, а я обыкновенная женщина, самая земная. Всего лишь однофамилец. Гаев на Земле миллионы. Как Смитов, как Ивановых. Впрочем, я видела его как-то на космодроме. Интересный мужчина.
— Наверное, это должен был сказать вам не я, Нора. Но кто-то должен сказать. Нельзя так, милая! Вы же губите себя! Неужели не осталось никаких путей к примирению?
— Спасибо, Жюль Иванович, но… я сама… сама разберусь. И позвольте отплатить откровенностью за откровенность: вы самый замечательный на свете человек. Лучший друг. Даже единственный. У меня не осталось никого, кроме сына и вас.
Он молча поцеловал ей руку.
В своей комнате Нора устало растянулась на диване и закрыла глаза. Вот и настал день ее триумфа, ее звездный час. Сбылись мечты. А счастья нет. Нет и даже не маячит на горизонте. Так уж устроена женщина: мало ей любимой работы, уважения, почета, друзей — непременно подавай личное счастье. Маленькое, теплое, уютное. Чтобы кто-то был рядом. Любил. Шептал нежные глупости. А без этого и жизнь не жизнь. Старо, как мир. И как мир, вечно…
Она поднялась, тряхнула головой по привычке… по давней привычке, оставшейся от тех лет, когда у нее были длинные волосы, и включила море. К ее ногам подкатила волна, плеснула, обдала прохладной сыростью, соленым запахом океана. С ворчливым криком пролетела чайка. Вдали покачивалась на волнах белая точка парусника. Неторопким шагом подымался в гору рыбак со спиннингом…
Вспомнилось страстное выступление Жюля Ивановича на недавнем диспуте: «Прошлые поколения представляли грядущее обществом, где люди будут обеспечены всем необходимым и вследствие одного этого счастливы. Да, отвечаем мы, обеспечены всем жизненно необходимым: захватывающей работой, знаниями, искусством. Да, общественно счастливы. Но да здравствует вечная неудовлетворенность ученого, изобретателя, поэта! Да здравствуют вечные муки творчества! Да здравствует вечная погоня за счастьем личным! Покуда есть от чего страдать, что преодолевать, к чему стремиться, человек будет счастлив!» Тогда она не поняла, а ведь он говорил это для нее. Для нее… и для себя тоже.
Есть где-то на свете человек, к которому она стремится. И вроде бы нет его. Человек по имени Руно Гай. Однофамилец.
4
Случилось то, что даже внутри таких крупных метеоритных потоков, как «Золотой петушок», случается раз в сто лет.
В один из четырех двигателей угодил крупный метеорит, защитное поле не выдержало, обшивка корпуса в кормовой части лопнула, двигательную камеру своротило на сторону и поставило почти перпендикулярно к корпусу, но, что хуже всего, сам двигатель продолжал работать как ни в чем не бывало. «Профессор Толчинский» бессмысленно вертелся вокруг оси, как взбесившаяся собака, догоняющая собственный хвост.
Бортинженер Другоевич, еще не зная, что произошло, бормоча давно забытые проклятия, кое-как добрался до пульта управления. Его кидало из стороны в сторону, ударило боком о приборный ящик, и все же он сумел, отплевываясь кровью, кувыркаясь и протирая слезящиеся глаза, втиснуться в кресло и защелкнуть ременной замок.
Прежде всего он должен был сориентироваться в обстановке, даже прежде чем попытаться стабилизировать судно и оказать помощь пострадавшим. Он уже взялся за рукоять аварийного отключения реактора, когда заметил, что пульты первого и третьего двигателей безжизненны — очевидно, сработала автоматика. После общего отключения погас и четвертый. Но второй продолжал работать! Отключенный реактор гнал в него плазму! Стрелки на шкалах второго точно с ума посходили, пульт пестрел разноцветными перемигивающимися огнями — полная иллюминация. Другоевичу некогда было разбираться в этой абракадабре, да еще в положении то вверх ногами, то на боку. Здраво рассудив, что второй основательно поврежден и связываться с ним, не разобравшись что к чему, не следует, а первый и третий отключены автоматикой, стало быть, тоже не вполне надежны, Другоевич, манипулируя возможностями четвертого двигателя, несколько сбавил темп вращения, и болтанка поутихла. О полной стабилизации судна нечего было и думать, но теперь, когда одна из стен превратилась в пол, зыбко вращающийся под ногами, можно было прийти в себя.
С трудом распахнув ударом ноги заклинившуюся дверь салона — здорово же повело «Профессора», — Другоевич увидел такую картину. На полу, то бишь на бывшей стене, положив голову на гравюру «Охота на львов в Африке», распластался Мелин, возле него хлопотал невозмутимый, без единой царапинки Бентхауз, трогал плечо ключицу и спрашивал:
— А так? А так?
Мелин только постанывал. В углу сидел мрачный Церр и, задрав штанину, с гримасой страдания на лице массировал себе ногу выше колена, На лбу его красовался изрядный синяк. Окинув Другоевичa взглядом, Бентхауз улыбнулся своей мягкой улыбкой, — точно ничего не произошло.
— Выходит, бедняге Мелину досталось больше всех: похоже на перелом ключицы. Можно сказать, космическое крещение. Но ничего страшного, коллега Церр — дипломированный лекарь. Заговаривает испуг, пускает кровь, вправляет вывихнутые мозги. Надеюсь, капитан уже устраняет… неполадки?
Только тут вспомнил Другоевич о капитане. Его сразу потом прошибло. Если Ларри Ларк успел добраться до исследовательского отсека… это же совсем рядом со вторым!
Бентхауз понял его без слов. Оба помчались опрокинутым вихляющимся коридором, хватаясь за плафоны.
— Там повышенная радиация! — крикнул Другоевич. — Вам бы лучше вернуться.
Бентхауз махнул рукой.
Минут через пятнадцать им удалось выбить дверь. Ларри Ларк висел вниз головой на стене исследовательского отсека, и ноги его были придавлены массивной плитой затвора катапульты. С откинутой руки часто-часто падали черные капли.
Когда в салоне капитан пришел в себя, его бескровное лицо перекосила мгновенная судорога улыбки:
— Поймали-таки метеорит. Да только не в ловушку… — Он закрыл глаза, облизнул спекшиеся губы, спросил: — Ноги-то как? До свиданья… ноги?
— Н-не совсем, — растерялся Бентхауз, но сразу взял себя в руки. — Ноги пока при вас, капитан, но бедренные кости обе… К счастью, Церр первоклассный врач.
Подошел Церр, злой, будто кто-то нарочно, чтобы только ему насолить, устроил эту аварию. И в то же время решительный, собранный, волевой, как главный хирург перед показательной операцией:
