Леонид Каганов - Зомби в СССР. Контрольный выстрел в голову (сборник)
Спускаясь к лодкам, Антон обернулся. Ему показалось, что знаменосец повернулся и смотрит им вслед.
* * *Местный самогон был ужасен. Впрочем, сравнивать Антону было особенно не с чем – такие напитки он пробовал в первый раз. Хотелось надеяться, что и в последний.
Пах он одновременно кислой капустой и вареной брюквой.
– Ты, студент, не нюхай, а пей, – посоветовал прапорщик Дымко. – Чай, не розы.
Антон глотнул. На глазах выступили слезы. Жидкий огонь прокатился по пищеводу, выжигая все изнутри. Антон закашлялся, судорожно хватая воздух – хотелось вдохнуть, а не получалось.
– Огурчика? Тетя Дуся огурцы солит – пальцы проглотишь.
– Знатные огурцы, – согласился Леха. И, не морщась, опрокинул в рот следующую порцию самогона. Глаза у него стали веселые и дикие – совсем как у лейтенанта Пети. Антон посмотрел на друга с удивлением, опять задумчиво понюхал свой стакан, задержал дыхание и глотнул. Теперь огонь показался почти приятным. Антон почувствовал, как постепенно согреваются, оттаивают задеревеневшие мышцы. Преисполнившись благодарности к заботливому прапорщику Дымко, он неуверенно улыбнулся.
– Во, – обрадовался прапорщик. – А то как неживые. Да? – обратился он к двум солдатам напротив и засмеялся. Те захохотали следом, весело блестя металлическими глазами. «Совсем как те… мертвецы в лодке», – подумал Антон и опять потянулся к стакану.
Комната покачивалась перед глазами. О деревянные бока пятого корпуса пионерлагеря «Заря коммунизма» бились черные волны. В окна заглядывали первые солнечные лучи, а черная река несла пятый корпус куда-то вперед… может, к заре коммунизма? И надо было грести изо всех сил, чтобы не налететь по дороге на какое-нибудь неожиданное препятствие. Но весла были слишком тяжелыми и почти не слушались…
– Антон? – Леха толкнул его в бок.
– …А тут она и говорит – только, мол, папа у меня генерал, – рассказывал прапорщик Дымко.
Солдаты захохотали. Особенно веселился самый молоденький, с оттопыренными ушами и тонкой шеей, похожий на мальчика-знаменосца. Заливался, хлопал себя ладонями по коленям.
– Товарищ прапорщик, – непослушным голосом, будто звучащим со стороны, позвал Антон.
– Чего тебе, студент?
– А что это было, вообще? Ночью. А?
Все замолчали – будто смех разом обрезало. Будто тот генерал, про которого рассказывал Дымко, вошел сейчас в пятый корпус и увидел прапорщика, пьющего в карауле вместе с солдатами самогон…
– А вот еще была история, – через несколько секунд прежним голосом продолжил Дымко. – С тем же Васей. Про картошку. Не рассказывал? Ну, вот, дали Васе увольнительную, а он…
* * *Лейтенант Петя, в отличие от прапорщика, увиливать от вопросов не стал.
– Вы извините, ребята, – смущенно сказал он, дернув шеей. – Я и хотел предупредить… Но вы ж сами понимаете, как тут расскажешь, если сам не видел. Такое дело.
– И часто это у вас? – спросил Леха.
– Ну, гм… как сказать. Если успеть перевезти, три дня точно не будет.
– А если не успеть?
– Ну, гм… Мы сначала-то не знали. Тут такое дело. Пока они на мосту, их убить нельзя. А на этой стороне – можно. Только потом они снова поднимаются. И все сначала. Мы сначала вообще чуть не свихнулись с этим делом. Они ведь первый раз когда пришли, никто не знал, что к чему.
– А это кто, вообще? – спросил Антон.
– Знамя трехцветное, – сказал Леха. – Российское. Наши.
– Наши? – переспросил Антон.
– Русские. Белая гвардия. У офицера крест георгиевский.
– Вы даете, ребята, – уважительно посмотрел на Леху лейтенант. – Я в первый раз вообще ничего не соображал, а вы тут кресты-погоны разглядели. Тут в двадцатом году подпоручик Ольховский с полуротой казаков прикрывал отступление своих. Долго держался. Когда патроны закончились, пошел с оставшимися солдатами на пулеметы. С одними шашками. Ну, всех здесь и положили, разумеется.
– Глупо как, – поморщился Леха.
– Ну…
– Свои на своих…
– Разговорчики, – оборвал его лейтенант. Хмыкнул. – Ты того, свои антикоммунистические взгляды держи при себе.
– А я и держу. А как, товарищ лейтенант, с точки зрения коммунизма и атеизма объясняется происходящее?
– Ты очень умный, Глуховской, да? Пилотка не жмет?
Лейтенант помолчал. Потом сказал неохотно:
– Не знаю я, как это объясняется. Харитоныч говорит, оно началось, как старую церковь на кирпичи разобрали. Она давно стояла заброшенная, а тут председатель решил коровник достроить. Чего, мол, материал пропадает. Харитоныч говорит, когда последние остатки старой веры доломали, держать землю стало нечему. Ну, вы слышали. Мол, не верим мы, теперешнее поколение, ни во что. Ни в Россию, ни в бога, ни в коммунизм.
– А они – верили, – задумчиво сказал Леха.
– Ну, деды наши, наверное, верили.
– Может, они и вернулись, потому что до сих пор верят? Ты слышал, лейтенант, что они кричат, когда на твой пулемет скачут? «За бога, царя и отечество». А ты их расстреливаешь за это каждую ночь.
Леха встал и пошел к двери.
– Глуховской, стоять! – заорал лейтенант. – Ты! Ты что себе тут…
Он схватил Леху за гимнастерку. Антон рванулся было разнимать, но Леха, на диво, стоял смирно. Маленький лейтенант, вцепившийся в Лехино горло, был похож на терьера, налетевшего на равнодушного ленивого дога.
– А что делать? – неожиданно успокаиваясь, спросил лейтенант. – У нас тут люди. Их кто будет защищать, а? Эти, в первый раз когда пришли, красный флаг над сельсоветом сорвали, свой повесили. Сашку-телефониста шашками порубали, еле выжил. Стали по домам размещаться, людей до полусмерти напугали. У меня полвзвода в лазарет попало, пока мы не разобрали что к чему. Тут двадцать домов жилых в деревне. А пионерлагерь? Детей кто будет защищать? Ты, Глуховской? Ты приехал и уехал. А людям тут жить. Вот и не выпендривайся. Соблюдать субординацию и приказы не обсуждать. Ясно?
– Так точно, – ответил Леха.
* * *Антон уже знал каждого из них в лицо. Маленького знаменосца с припухшими по-детски губами и мягкими кудрявыми волосами, подпоручика Ольховского со шрамом на левой щеке, тонким аристократическим профилем и твердым подбородком, могучего скуластого казака с густыми бровями и ямочками на щеках…
Ночь за ночью они вылетали из темного тумана с другого берега реки, не обозначенной ни на одной карте. Неслись по мосту, который никто никогда не строил. Белый конь Ольховского строптиво мотал головой и рвался вперед. Ольховский улыбался, бросал повод ему на шею и выхватывал шашку. Маленький знаменосец с отчаянной и храброй улыбкой торопился за командиром. Скуластый казак старался обогнать его, оттеснить назад. Иногда он успевал оттолкнуть мальчика, заслонить от пуль – и тогда умирал счастливым. Улыбка застывала на его губах, и задорные ямочки – на бледных щеках. Казак был красивый, и, наверное, веселый и добрый при жизни, и, наверное, его любили девки, особенно – за эти милые ямочки и доброту. И готовность заслонить чужого мальчика от смерти.
Ночь за ночью они летели на пулеметы и снова и снова умирали – за бога, царя и отечество. Ни разу не меняя выбор, сделанный однажды много лет назад.
Антон однажды подумал, что это, наверное, самое важное – что они ни разу за все эти ночи не передумали. Никто не остановился, не свернул в сторону, не спрятался за спиной товарища…
Антон смотрел, как их убивают. И думал, что Леха прав. И лейтенант – тоже прав. И, наверное, никак иначе нельзя…
Потом он помогал относить тела в лодки.
А потом делал то, что ему теперь почти все время снилось. Так, что он уже не мог разобрать, что было во сне, а что наяву.
Например, разговор с подпоручиком Ольховским.
Дед Хароныч, как его прозвал Леха, сказал верно: с каждым разом у них все меньше времени.
Сначала Хароныч справлялся один. Перевозил всех убитых на лодке на тот берег за несколько ходок. И успевал до рассвета, когда они начинали оживать. Потом река стала сопротивляться, лодка пошла хуже. В помощь старику отрядили прапорщика Дубко. Через некоторое время перестал справляться и прапорщик. Майор придумал попросить профессиональных гребцов.
Но теперь уже и Леха с Антоном на двух лодках едва успевали переплыть реку до рассвета.
Мертвецы начинали подниматься почти сразу, когда их укладывали на землю другого берега. Вставали, смотрели вслед лодкам. Иногда шли следом – подходили к самой реке. Но в воду не ступали.
Антону стало казаться, что они оживают уже во время дороги. Вздыхают и шевелятся за его спиной, укладываясь поудобнее. Обернуться он не решался.
А однажды подпоручик Ольховский встал за спиной Антона. Оперся холодной твердой рукой о плечо, вежливо сказал:
– Прошу прощения, – и перебрался через скамью, на которой сидел Антон, на корму. Уселся, подогнув длинные ноги, уронил руку на борт лодки. Пальцы у него были тонкие и белые, на одном блестела полоска кольца.
