Лука и бита - Евгений Юрьевич Лукин
— Послушайте… — просительно, едва ли не заискивающе выговорил я. — У вас, смотрю, давние отношения… незаконченные споры… Пойду я, если позволите… Ну чего я буду вам мешать?..
Склока мгновенно угасла.
— Что вы, что вы! — всполошились оба, ухватив меня за руки с двух сторон. — Всё в порядке, даже не думайте…
Меня вновь усадили на стул и заказали чашку эспрессо.
— Так на чём мы остановились, Матвей? — воссияв улыбкой, обратился ко мне массивный Аристарх (по ходу их с Юлианой примирения мы втроём успели представиться друг другу).
— На том, что Иван Барков не является автором «Луки Мудищева»… — выдавил я.
— А что, это вызывает какие-то сомнения? — немедленно вспылила худощавая порывистая Юлиана. — Любой культурный читатель обязан с первого взгляда отличать ямбы восемнадцатого века от ямбов девятнадцатого!
О господи! «Не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить…» — немедленно всплыли затверженные ещё в школе строки. Он, значит, не мог, а я, видите ли, обязан?
К счастью, на выручку мне пришёл Аристарх.
— Завязывай ты со своей филологией! — сказал он Юлиане и вновь повернулся ко мне. — Вы не поверите, Матвей, но от её доводов даже у меня голова кругом идёт! Вообще со специалистами лучше не спорить. Давайте-ка попросту, на пальцах…
Аристарх отхлебнул пивка, Юлиана — водки, я — эспрессо.
— Итак, родословная дворянина Луки Мудищева, — с удовольствием огласил он. — «При матушке Екатерине… Отличен был Мудищев Лев, красавец-генерал-аншеф».
— Почему вторую строку пропустил? — скрежетнула Юлиана, гневно пристукнув по столешнице донышком опустевшей стопки. — Меня стесняешься?
— Тебя? — изумился Аристарх. — Никогда в жизни! Но ведь тут ещё и Матвей…
— Да не церемоньтесь вы! — поторопился заверить я. — Я совершеннолетний, паспорт могу предъявить… Так что все матерные слова давно мне известны. Или почти все…
— Прекрасно! — воскликнул он. — Тогда продолжим! «Свои именья, капиталы спустил ещё Лукашкин дед…» Так?
— Н-ну… — замялся я.
— То есть ясно, да? — ликующе заключил Аристарх. — Даже если предположить, что дедом Луки был сын, а не внук Льва Мудищева и что разориться он успел к тысяча восьмисотому году, события, описанные в поэме, приходятся примерно на середину девятнадцатого века. Согласны?
— Н-ну… пожалуй…
— Вот! А Иван Семёнович Барков скончался в тысяча семьсот шестьдесят восьмом, иными словами, примерно за сто лет до написания! Что и требовалось доказать.
И он победно оглядел собеседников.
— Кстати, этак полвека назад, — меланхолично добавила Юлиана, с сожалением заглядывая в полое нутро своей стопки, — приключился весьма забавный казус. Кому-то взбрело в голову провести компьютерный анализ текста на предмет установления автора.
— И что?
— Да ничего неожиданного. Дура железная! Пожужжала, пощёлкала — и выдала ответ: Пушкин.
— Так, может, и в самом деле…
— Не может! То, что автор «Луки» откровенно пародировал «Мою родословную» Александра Сергеевича, и раньше секретом не было. А компьютер — что компьютер? Он ведь тупой, иронии не ловит. Ему что пародия, что оригинал… Коротко говоря, мы опять оказываемся в середине девятнадцатого столетия.
— Так… — сказал я, помедлив. — А знаете что? А закажу-ка я себе тоже чего покрепче…
И заказали мы с Юлианой по стопочке. Аристарх остался верен пиву.
* * *Когда я женился вторично, супруга сразу же начала меня перевоспитывать: запретила переходить улицу на красный свет, разделывать селёдку на газете, есть жареную картошку прямо со сковородки, а главное — ездить в плацкартном вагоне. Вагон массового пересыпа — так она его с содроганием называет.
Но однажды случай выдался особый. Не было купейных билетов. Знаю, невероятно, однако не было и всё тут! Одно-единственное место в плацкартном. И отправился я в командировку вагоном массового пересыпа.
Выходим с женой на перрон — и останавливаемся, озадаченные. Чистый эшелон призывников! Толпятся какие-то новобранцы: одеты во что попало, кое-кто гол до пояса, и ни одного трезвого. Потом, приглядевшись, замечаем, что на шее у каждого — красно-белый шарф. Мама родная! Это ж фаны «Спартака» возвращаются в Москву после победы над местной командой.
Надолго я запомнил этот переезд. Связки у болельщиков не смыкались, поскольку давно были повреждены. Идёт такой по вагону, сипит: «Спар-так!» — и трижды хлопает в ладоши. На большее он не способен. Однако стоило им собраться хотя бы вчетвером, откуда что бралось! Скандировали чётко, стройно, оглушительно. Оказывается, существует коллективная дикция! (Коллективный разум скромно курит в сторонке.)
Кстати, о куреве…
Вышел в тамбур, а там… Помесь бани с Дантовым адом. Сизые сумерки, ор, сатанинский хохот, воздух вытеснен голыми торсами. Кое-как протолкнулся в уголок, попытался закурить. Тут же нависает надо мной громадный фан (должно быть, главарь) и суёт стопку.
— Отец! Выпей за победу!
Смотрю я на него и понимаю: лучше выпить. Пью. Он тем временем заводит лапу себе за спину и наощупь извлекает из толпы вскрытую бутыль колы.
— Запей, — говорит, — отец!
Горлышко у бутыли, сами понимаете, сильно замусоленное. А отказаться как-то, знаете, невежливо. И нисходит на меня наитие. С перепугу.
— Не надо, — отвечаю со всей твёрдостью. — Не хочется послевкусия портить…
Как они меня после этого зауважали! Проходят мимо моего отсека — сипят:
— Слышь! А тут тот… который послевкусия портить не хочет…
Словом, первая моя встреча с фанатами, считайте, закончилась вполне благополучно. Тем не менее впредь положил себе за правило ни в какие больше тусовки не влезать. Возраст не тот, да и темперамент тоже.
И судьба, как видите, берегла меня вплоть до того момента, когда, озираясь в поисках подходящего ресторанчика, я обратил внимание на загадочную вывеску «У Петра Шумахера».
* * *Разумеется, по сравнению с футбольными болельщиками местная публика выглядела куда интеллигентней. Вот только смущали бейсбольные биты… Хотя, может, они вовсе и не для драки были прихвачены, а так, в качестве фаллического символа. Всё же «Лука Мудищев»…
Любопытно, что теперь, как и тогда, в спартаковском вагоне, палочкой-выручалочкой явилась стопка водки. И по мере её осушения (залпом опрокидывать не люблю) обретал я помаленьку некую раскованность — вписывался, так сказать, в обстановку.
