Чингиз Цыбиков - Граница нормальности

— Это точно, — поддержал я. — Говорящие собаки, к примеру.

Боксер повернул голову в сторону двери и гавкнул. Как будто кого-то позвал, но никто не появился.

— Ватсон, — позвал боксер по-русски.

Ватсон.

Раздался шум, как будто что-то тащили по полу. Затем в комнату вошли. Я сначала не понял, что это вообще такое появилось — без головы, с пятью ногами, влажное и в тряпках. Потом это фыркнуло, чихнуло, и картинка сложилась.

Это была давешняя собака Баскервилей. Ватсон. Он был раза в два крупнее боксера, с короткой белой в черных пятнах шерстью. Теперь он головой упирался в банное полотенце, лежавшее на полу, и толкал его перед собой, при этом он вертел мордой, избавляясь от воды и остатков фосфора.

— Ватсон, дьябл, — сказал боксер, — у нас гости. Ведите себя прилично.

Ватсон поднял голову. Полотенце повисло у него на морде, придав ему весьма глупое выражение.

— Ватсон, — повторил боксер досадливо.

Ватсон коротко махнул головой — полотенце перелетело в кресло. Затем он посмотрел на боксера.

— Ватсон, дьябл, — сказал боксер, — вы привели наконец себя в порядок?

Тот кивнул, совсем по-английски — сухо и коротко.

Дьябл.

— Это у вас что? Испанский? — спросил я.

— Нет, — ответил боксер. — Дьябл — это по-русски. Это анаграмма одного знакомого вам слова.

Ватсон с сомнением поглядел на меня и тихо гавкнул.

— Ах, да… Гм… В общем, это когда буквы в слове переставлены, — сказал боксер.

Я обиделся. Пару секунд я думал, как бы поехиднее ему ответить, но ничего не придумав, грубо сказал:

— Я знаю, что такое анаграмма… мистер Хер Локшолмс.

— И вы туда же, — скучно ответил боксер. — Разумеется, если мраморного дога зовут Ватсон, то боксера, естественно, зовут Шерлок Холмс. Ватсон, скоро вы там? Я потерял интерес к нашему гостю, отдаю его на ваше попечение.

Я сцепил зубы и попытался дотянуться до ножки ближайшего стула. Мне вовсе не улыбалось сделаться игрушкой для мраморного дога чуть не в полтора метра ростом.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал боксер. — То, что он с вами сейчас сделает, никакого удовольствия ему не доставит.

Я посмотрел на Ватсона. Тот снова сухо и коротко кивнул. От этого я почему-то слегка успокоился.

— Это просто его долг, — продолжил боксер. — Как врача.

Ватсон гавкнул и вышел из комнаты.

— Юмор, — сказал боксер. Он подошел к полке, стал на задние лапы и вытащил оттуда за ремешок небольшой бинокль. Положил аккуратно на пол. Затем сдернул с кресла маленькую подушку и положил ее на подоконник, усыпанный стеклом и листьями. После этого взял бинокль и умостил его на подушке, неловко помогая себе лапами. В конце концов он засунул обе передние лапы под подушку, наклонил ее вперед и уставился в окуляры.

— Пора, — сказал он. Бинокль соскользнул и крепко стукнулся сначала об подоконник, затем об пол. Я вздрогнул.

— Ничего страшного, — сказал боксер. — Не впервой.

Появился Ватсон. В зубах он тащил бутылку коньяку.

Это было уже слишком.

Дог, осторожно ступая среди осколков, подошел ко мне, поставил бутылку прямо перед моим носом и гавкнул.

— Ватсон просит вас помочь ему открыть бутылку, — сказал боксер. — Если вы ее подержите, то он выдернет пробку.

Ага! Одной рукой я покрепче схватился за бутылку, дог ловко ухватил зубами пробку и вытащил ее.

Коньяк.

Бухло.

Аааааааааааа.

— С-спасибо, — сказал я, осушив бутылку почти на треть. — Правда, спасибо.

Обе собаки сидели рядышком, наблюдая за мной.

— Я бы на вашем месте не торопился с выводами, — заметил боксер. — Этот коньяк вовсе не жест доброй воли. Это анестезия.

Я замер — хотя и до этого не сказать чтобы уж прямо сильно шевелился. Что значит — анестезия?

— Ватсон, прошу вас, — сказал боксер. На меня он не смотрел.

Дог подошел ко мне и, схватив зубами за брючной ремень, перевернул на живот. Я орал как резаный — и рассчитывая на то, что кто-нибудь услышит, и от дикой боли в спине и боку. Затем Ватсон встал на меня двумя передними лапами, одну он поставил на ногу, а вторую на спину — я заорал еще отчаяннее. Нечеловеческим усилием вывернув шею, я увидел, как аккуратным и хирургически точным движением проклятая тварь лишила меня половины задницы.

Ненавижу Англию, подумал я.

И потерял сознание.

Огромная и какая-то особенно круглая луна висела над летним городом. Возле подъезда дома разгорался скандал. Его могло и не быть, если бы милиция и фельдшер с медбратьями были порасторопнее и укатили бы чуть пораньше, но несколько соседей уже покинули свои постели и вовсе не собирались туда возвращаться без того, чтобы высказать свои претензии.

Боксёр и Ватсон чинно сидели на балконе. Перед ними было множество раскрытых журналов. Собаки, одинаково наклонив головы, прислушивались к шуму снизу. Как обычно, соседи прекрасно справлялись с врагами и без них. Голоса утихали — милиция вслед за скорой покинула двор.

Ватсон, шкрябнув когтями по глянцевой бумаге, перелистнул журнал и внимательно уставился на следующую страницу. Боксер смотрел на луну и изредка что-то шептал в лежащий на табурете диктофон.

(В.Карпов)

Мы с тобою там и тутСветлы.Наши шеи не берутПетли.Шиты головы к теламПрочно,Но без эшафота намСкучно.На работу каждый деньСлепо.Мы уже забыли цветНеба.Кто-то едет отдыхатьВ Ниццу.А у нас одна беда —Спиться!Кто ведет меня с тобойВ пропасть?Это точно не любовь,ПростоСлишком страшно не писатьПесен.А для целой жизни яТесен.…И со скукой смертной нетСладу.А спокойствие, оноРядом.Только дайте нам любовьСрочно.Мы бессмертные с тобой,Точно!

Волк-убийца

Вообще говоря, волк пока что не был убийцей. Но очень хотел им стать. Так часто бывает: подростковый максимализм, гормональный шторм, и вот юное существо даёт себе клятву ни-в-чём-ни-в-чём не походить на своих родителей, и определённое время это (не походить на родителей) ему (юному существу любого пола, вида и семейства) даже удаётся. Некоторые в этом состоянии умудряются ожениться, наплодить детей и благополучно умереть в счастливом осознании того, что Клятва В Углу Коленями На Горохе выполнена на все сто.

Но основная масса через энное время начинает маяться.

Волк-убийца маялся.

— Чего ты маешься, — говорил ему его друг, олень. — Пойдем лучше кору жрать ивовую.

Волк с плачем бросал в изящного тупицу смерзшимся снегом. Олень, хмыкая, убегал к реке и ивам. Он, в отличие от волка, жил в полной гармонии с собой — был мощен, красив, рогат, жрал мох, кору и подъедал хомячьи запасы, потому что стояла зима и было не до церемоний. Дружба же с волком у него не вызывала никакого диссонанса, потому что олень был туп, как и любой веган.

Расставим же декорации, обрисуем ситуасьон, в общем, закрутим короткую, но тугую пружину нашего рассказа. Волк, в принципе, жил бы не тужил, если бы злосчастный волчий фатум регулярно не подкидывал ему испытаний его убийцевости. Вот и сейчас волк услышал, затем почуял, а затем и увидел, пробежавшись чуток на запах, двоих детишек, что попёрлись за каким-то лешим в лес зимой. После чего, естественно, заплутали и теперь жгли костёр под небольшим холмиком, предположительно в ожидании помощи. Волк и олень сидели, урбанистически выражаясь, за углом этого холма, и ждали неизвестно чего. Волк тосковал; вот он, шанс стать убийцей, а он опять его прошляпит. Прошляпит-прошляпит, сомнений нет. Олень же всячески старался его подбодрить.

— Давай я их убью, — сказал он. — Забодаю нафиг, как весной. А всем скажем, что это ты.

— Пшёл вон, — тоскливо сказал волк. Дым тревожил его ноздри. Слышен был детский смех — старший дитё развлекал младшего прыжками через костер.

— Или давай я на них дерево обрушу, — олень его не слушал. — А всем скажем…

— Тихо, — сказал волк.

Олень поднял уши, затем выдохнул.

— Дурак ты, волчара, и шутки у тебя дурацкие.

— Показалось, — мрачно ответил волк.

Ему и правда показалось чего-то, какой-то шум на границе слышимости — то бишь километрах в семи-десяти отсюда.

— Там в силке у людского места опять заяц, — сказал олень. — Сходим? Пожрёшь. Жирный.

Волк покачал головой.

Помолчали.

Олень впал в задумчивое настроение.

— Да как вообще так получилось-то, а, волчара?

Это был любимый вопрос дурака оленя.

Волк прикрыл глаза.

— Блин, отвали, а, — сказал он плаксиво. — Сто раз ведь рассказывал.