Владимир Васильев - Сильные дыхом
– Дракон, – жалобно позвал Панас.
– Ась? – дракон с готовностью обернулся.
– Ты с кем сейчас разговаривал?
Секунду дракон вопросительно глядел на козака, потом до него вроде дошло.
– Ага. Это, типа, шутка. Понятно. Должен сказать, что твои предшественники шутить либо не умели, либо были совершенно не расположены.
– Предшественники?
– А ты, думаешь, первый, кто заявился воевать чудище поганое? Я вас всех уже и не упомню. Впрочем, ты первый, с кем можно хотя бы внятно разговаривать. Ладно, – дракон махнул лапой. – Зовут-то тебя как?
– Панас Галушка! Племянник кошевого Дмытра Свербыгуза! Слыхал?
– Не-а, – имя знаменитого дядьки-козака не произвело на тварюку решительно никакого впечатления. Панас удрученно вздохнул и покорно поплелся вслед за драконом.
– А меня Мораннонед. Отца – Мевсиарх, отчего отца – Меркадорис.
– Здоров будь, – пробормотал Панас.
Наконец пришли; во глубине лощины пряталась самая настоящая скала, поросшая мхом и сивыми лохмотьями лишайника. У подножия чернел вход в пещеру, откуда, вопреки ожиданиям, вовсе не тянуло сыростью и хладом подземелья. Рядом протекал ручей, убегающий по камешкам куда-то дальше, совсем уж в самую глубокую глубь лощины. Дракон нырнул в пещеру, Панас счел за благо подождать снаружи.
– Вот! – Мораннонед показался из пещеры, ковыляя на трех лапах. В четвертой он держал объемистую бутыль мутного старинного стекла, заткнутую высохшим кукурузным початком. – Держи! Только того… Поосторожнее. Не глотай много, эта штука – ядренее некуда.
– Не учи козака пить! – снисходительно бросил Панас, принимая бутыль и вытаскивая початок.
– Глук! – гулко сказала бутыль, когда затычка была вынута.
В горлышко Панас рассмотрел, что жидкость внутри совершенно прозрачна и совсем не разит сивухой, как любой первач. Но и не отрава: запах был резкий, но горилчбный.
«А, будь что будет! – подумал Панас. – Зачем дракону меня травить? Давно мог бы уже или хвостом зашибить, или в пламени поджарить…»
И, набравшись храбрости, он преизрядно отхлебнул.
Во рту моментально пересохло, а в горле взорвался огненный ком, будто кипятка хлебнул. Панас выпучил глаза. Дыхание сперло.
– Ап! Ап!
Панас все же нашел в себе силы не уронить бутыль как попало, а бережно поставить ее на землю, после чего опрометью кинулся к ручью, пал плашмя и жадно хватанул ледяной воды.
Малость полегчало. Панас окунул голову в ручей, после попил еще и только затем с горем пополам встал.
Дракон с победным видом сидел столбиком у скалы, скрестив на груди передние лапы.
– Ну как?
– Так и перетак твою налево! – рявкнул Панас. – Предупреждать же надо, что у тебя в крынке не первач, а огонь!
– Я предупреждал, – дракон совершенно по-человечес–ки пожал плечами.
Панасу возразить было нечего: и правда ведь предупреждал.
Тем временем огненная драконья вода делала свое дело: в голове у Панаса зашумело, словно выпил он не глоток, а целую бутылку трындычихиного первача.
– А вообще питье добрячее! Сроду такого крепкого не пробовал.
– Разумеется, не пробовал. У вас такого не делают. Как полагаешь, шынкари станут покупать такой? Оптом?
– Шынкари? Да такое пойло они с руками оторвут! Это тебе не трындычихина сивуха! Это ж жидкий огонь! Мечта козака!
Панас хмелел все сильнее. Он вторично взял в руки бутыль, отхлебнул – на этот раз осторожно, нашел в себе силы проглотить, сипло выдохнул и до ушей улыбнулся.
– Ик! А закусить у тебя есть чем, а Мор… как тебя там?
– Мораннонед! Насчет закусить – это в пещеру, там на вертеле должен остаться вчерашний баран. А вот цыбули вашей любимой у меня нету, уж не взыщи.
– А и хрен с ней, с цыбулей. Баран так баран. Веди!
* * *Почуяв родные места, даже старая панасова кобыла прибавила шагу, временами переходя на хлипкую рысь. Панас тоже оживился и отвлекся от размышлений, в общем-то несвойственных настоящему козаку.
А размышлял он с утра вот о чем: «Почему крепчайшее драконье пойло, так вчера захмелившее душу и тело, наутро выветрилось почти бесследно? Где больная головушка? Где измятое, будто черти по нему топтались, лицо?» Глядя на отражение в ручье, Панас немало подивился – обыкновенно после вечернего веселья просыпаешься чуть живой, еле-еле выползаешь из беспросветно-черной ямы. А тут – только жажда поутру, да во рту – будто кошки ночевали. А голова – ясная.
Волшебное пойло!
Замысел дракона Панас в общем понял: Мораннонед действительно воровал овец у окрестных кметов. (А что ему еще оставалось делать? Голод – не тетка.) Но даже такой по слухам зловредной, коварной и враждебной роду людскому твари, как дракон, было совестно брать чужое. Ну не хотел Мораннонед ссориться с людьми и все тут! Однако многочисленные его попытки наладить хоть какие-нибудь отношения с пастухами доселе успехом не увенчались: пастухи либо бежали в беспамятстве и потом присылали какого ни то заезжего героя с сабелькой, либо просто бежали, крестясь и взывая к всевышнему: спаси, мол, и сохрани души наши, а также стада от хвостатой напасти.
Всевышний тут помочь вряд ли мог: дракон весил немало и отсутствием аппетита не страдал. А стало быть раз в два-три дня требовался ему баран, либо козочек пара, либо корова на неделю. На людей Мораннонед не нападал из принципа, сражался только с драконоборцами, которые являлись по его драконью голову, да и то прежде пытался увещевать и договариваться. Правда, безуспешно – до случая с Панасом.
Вот и вез несостоявшийся драконоборец Панас Галушка изрядных размеров мех с огненной драконьей горилкой поперек седла, да еще один малый при поясе. Дракон здраво рассудил, что в пути Панасу непременно захочется промочить горло беспохмельной драконовкой. Не потрошить же большой мех? Вот и дал маленький на дорожку. Горилку Панас должен был продать шынкарям, а на вырученные деньги купить на шмянской ярмарке нескольких овец и пригнать к Мораннонеду в лощину.
Подслеповатые оконца шынка «Придорожный» Панас почему-то заметил раньше, чем соломенные крыши окраинных хат. Однако дивиться сему прелюбопытному факту особо не стал – малый мех как раз опустел, а потрошить большой в такой близости от шынка мог только конченый пьянчуга или записной жадина.
В шынке было почти пусто: единственно храпел на лавке в дальнем углу дебелый бородач, прикрытый драным кожухом. Под голову бородач подложил собственный кулак; второй кулак (понятное дело, вместе с рукой) свисал с лавки чуть не до самого пола. Шынкарь, Сава Чупрына, пурался где-то на задах и зычно отчитывал нерасторопную дочку.
С мехом на плече Панас прошел к столу у окошка. Столешница почернела от времени еще во времена прадеда Савы, а к моменту когда отец Савы завещал сыну хозяйство и преставился, почерневшую столешницу посетители успели немало изрезать ножами, заляпать юшкой и полить горилкой.
– Сава! – заорал Панас. – Подь сюды!
Шынкарь на миг умолк, прислушиваясь. Потом осведомился:
– Кого там холера принесла в такую рань?
– Я те дам «холера»! – рявкнул Панас еще громче.
– А, это ты, Панас? – Сава вошел, вытирая руки о фартук. – Тут надысь болтали, что дракон тебя сожрал.
– Я сам кого хошь сожру! – непререкаемо заявил Панас, поглаживая усы.
Шынкарь истолковал жест по-своему:
– Горилка у меня только Червонодольская, звыняй. Трындычиха что-то не мычит, ни телится: еще позавчера обещала зятя прислать, а все нету.
– Хм, – Панас, с некоторым опозданием, но таки допер, что положение складывается очень даже выигрышное, хотя намеревался для завязки разговора сначала тяпнуть стопку горилки. – А у меня как раз с собой… Не желаешь ли… э-э-э… (тут Панас почему-то вспомнил умно изъясняющегося Мораннонеда) ознакомиться?
И выразительно встряхнул мех на плече. Мех булькнул – солидно, басом.
– Что, горилки привез? – оживился Сава. – Ну-ка, ну-ка! Манька, тащи флягу! Которую поутру чистила! И корчажку еще прихвати!
– Горилка, – назидательно изрек Панас, опять-таки вспоминая дракона, – в сравнении с этим – вода! О!
Сава недоверчиво прищурил глаз и наклонил голову:
– Так-таки и вода?
– Чтоб я лопнул!
– А вот сейчас поглядим!
Шынкарь, демонстрируя немалую сноровку, перелил содержимое меха во флягу – надо сказать, размер фляги он угадал очень удачно, вот что значит наметанный глаз. Остатки драконова пойла Сава вылил в корчажку, а последние несколько капель стряхнул на стол. Критически поглядел на скромную лужицу и плеснул еще из корчажки.
– Манька, огня!
Манька метнулась к очагу и вернулась с зажженной лучиной.
– Проверим, крепка ли! – заявил шынкарь и поднес огонек к каплям на столе. Те занялись не хуже соломы на ветру.
– Во как! – изумился Сава. – Ее что, из горючего масла гонят? Манька, воды! – И пробубнил под нос: – Неровен час еще стол займется…
Манька, повинуясь жесту Савы, залила огонек на столешнице, а Сава тем временем осторожно поводил носом над корчажкой. Нос, пористый и пятнистый, походил на носок старого растоптанного чобота.
