Евгений Связов - Отчет 00 Жил (как-то) старик без старухи...
Я испуганно оглядел этот бардак, а потом мироощущение скатилось куда-то еще глубже и мне стало невыносимо скучно. Скука, мерзкая и отвратительная, была знакома, как свой член.
Она наваливалась каждый раз, когда я пробовал плевать на всякие клетки, динозавры, бетонированные руины и лихо кидался заводить очередной роман – мерзкое ощущение, что я уже как-то натрахался на весь оставшийся период существования вселенной и ничего нового и интересного в этой области деятельности уже не будет.
Побарахтавшись немного в липкой вонючей скуке, я незамедлительно перекочевал в свое любимое пошло-насмешливое настроение, и вдруг осознал, где я нахожусь, а так же тот факт, что могу войти в соседнюю комнату, трахнуть лежащее на кровати тело и выйти из комнаты, забыв о нем.
Никаких ухаживаний, совместных прогулок, траты денег на пиво и мороженое, никаких обязательств, нервных мыслей, что время уходит, а дела стоят, никаких детей, семей, необходимости устроится на работу, найти квартиру, поддерживать отношения с ее родственниками и прочей дребедени.
Откуда-то выползли предчувствия, что мир рухнет, если я потеряю девственность, произведя этот процесс не в форме некого магического ритуала со специально подготовленной девственницей.
Поняв, что на подходе очередная чушь, я скомандовал телу зайти в соседнюю комнату и заявил себе, что данный виртуальный мир предназначен для того, чтобы время от времени рухать.
Следующая чушь родиться не успела.
Тело, без моего контроля забрело за дверь (с мечем наизготовку чтобы не так страшно), и мои глаза передали мне картину, сообщившую, очень ненавязчиво, сколько работы мне предстоит сделать перед тем, как меня отсюда выпустят.
На диване с неподвижностью незаведеной куклы лежала одетая в чулочки с поясом брюнеточка, очень, хотя и смутно из-за поправки на возраст, напоминавшая первую девочку, к которой меня потянуло еще в детском садике.
Я затянулся и вяло стал считать количество застрявших в памяти женских тел, по отношению к которым у меня возникало желание… пообщаться.
Сотни три.
Воспоминания наплыли и, не вызвав особого интереса, с какой-то тупой безысходностью занялись перераспределением кровообмена.
Отогнав их гигантской затяжкой, я швырнул бычок в открытую дверь и почти с натуральной усталостью сказал в глаза куклы на диване
– Ну здравствуй!
– Привет! – отозвалась она именно тем деревянно-сексуальным тоном, которого я от нее ожидал. Потом она с ножками забралась на диванчик и стала пальчиками гладить себе ножки, полуприкрыв глаза и открыв рот. Мне опять стало скучно и противно.
Потом волна горькой опустошенности вырубила контакт с телом.
Я– кукловод.
Я был кукловодом, есть кукловод и останусь им.
Любить некого. Женщины – куклы. Мои куклы, которые делают то, чего я хочу.
Знать, чего я хочу и получать все, чего я хочу – скучно. Забывать, чего я хочу – больно.
От понимания, откуда отвращение, в глазах прояснилось.
Я поднял заменивший катану «Марголин» [59] и, на секунду задержав взгляд на расширенных вялым ужасом глазах, всадил между глаз пулю.
Ее тело дернулось и обмякло, очень сексуально раскинув ноги.
Вялая кисть, спадающая с бедра на диван, вытащила все давние детские фантазии о том, как я с ней мог бы.
Сожаление об упущенном, такое привычное и такое болезненное, сжало меня, как кусок теплого пластилина, пронизанного нервами. Нервы начали болезненно рваться под безжалостными жесткими руками. Руки продолжили мять и крутить.
Я жалобно взвыл, и когда напуганное сожаление отдернулось, хлебнул пива и заставил себя захохотать. Утробный истерических хохот раздул меня. Ненадолго, пока смеюсь, я стал больше боли и выше сожаления.
Продолжая смеяться – над Джейн, над куклами, над неведомыми умниками загадочного Департамента невступивших планет, рекрутировавших меня, я, не останавливаясь, пошел сквозь комнаты, на ходу нажимая на курок.
Мишени. Я смотрел на них и видел мишени, которые надо поражать, не останавливаясь, и больше я ничего не видел.
Тиски несогласия с тем, что я их убиваю вместо того, чтобы трахать, зажали меня и стали давить. Хрупкие стекла сожаления хрустнули сразу, и я стал стальной пластинкой хохота, сильнее и сильнее сжимаемой зубристыми кусками чугуна. Каждый выстрел все сильнее и сильнее закручивал тиски, приближая пластинку к звонкому стеклянному слому.
Я шел, мрачно ухмыляясь предвкушению того, как сломаюсь.
– Пожалуйста, не убивай меня!
Палец на курке замер. Я тоже замер, глядя в голубые миндалевидные глаза, жалобно-беззащитные, в фотографию которых я как-то ненадолго влюбился.
Она… девушка, очень напомнившая мне тогда смутный образ кого-то, кого я искал, ждал, хотел и не находил, не дожидался, отталкивал… она сползла с журнального столика на ковер, положила сцепленные пальцы на сдвинутые колени и грустно глядя в сторону, продолжила разыгрывать сценку, черновой вариант которой я набросал, глядя на беззащитное выражение ее фотографии.
– Я знаю, что я – ненастоящая, что существовать мне всего несколько минут, а потом я исчезну насовсем. Но, пожалуйста, я не хочу, чтобы последнее, что я почувствую перед тем, как исчезну, была боль.
Она подняла на меня заплаканные глаза, почти что живые, и пластинка с тихим звоном лопнула.
Пистолет исчез за дверью.
Спокойное желание гладить ее, ощутить ее запах, почувствовать, как твердеют ее соски под моими пальцами, коснуться языком ее языка, взъерошив ее волосы, провести пальцами по впадинке спинных мышц, вцепившись зубами в шею, сжать ее ягодицы и насадить на себя. Услышать ее первый вскрик, раствориться в кошачьих голубых глазах, и уплыть далеко-далеко, качаясь, как коробочка на волне.
Я рухнул на колени, подкошенный этим желанием. Она немедленно наклонилась и потянулась ртом к моему напряженному члену.
Нежность исчезла. Осталась похотливая ярость.
– Ах ты кошка! – заорал я, хватая ее за волосы и поднимая ее лицо к своему. Глянув в ее напуганные глаза, затуманенные желанием, я неуклюже подмял ее под себя, неуютно ощутив, как член зажало между животами, завел руку под живот и нащупав мокрую щель, подвел член к ней и толкнул. Члену стало уютно и приятно.
Она вскрикнула. От вскрика мне стало страшно. Страх выхлестнул из живота и парализовал. Я понял, что останавливаться нельзя. Одеревеневшие руки заползли ее под спину, я толкнул тазом, почти не чувствуя тела, еще. Еще, еще, еще. Потом накрыл ее извергающий стоны рот своим хрипящим и. Заглянул в близкие-близкие глаза. Страх рос. Я стал комком сладко дергающегося страха, заливавшимся в тело, в голову, в член. Страх заполнил меня, а потом лопнул сладким ядерным взрывом.
Она издала последний визг, а потом задышала, хрипло, с каждым вздохом все спокойнее и спокойнее. Я вспомнил, что мне тоже надо дышать и поборов диафрагму, вздохнул.
С первым вздохом нахлынули опустошенность и спокойствие. Какой-то кусок хаоса, живущий во мне и питавшийся схлестнувшимися «хочу» и «нельзя», исчез, сменившись на ровное «могу».
Я откатился на пол и затянулся, глядя в далекий белый потолок.
«Спасибо» – тихо шепнул она, и исчезла, оторвав и утащив львиную долю опустошенности, оказавшейся не такой уж пустой. Образовавшаяся пустота, одиночество, стала тянущей, очень-очень-очень болезненно тянущей, как рукой за яйца, зубами за язык – заставляя жалобно поскуливая тянуться туда, куда тянут.
Я потянулся. Я подумал, что одному даже лучше – некого терять, не за кого переживать, некем шантажировать. Никто не достает, когда захочешь побыть один. Никто не тянет по пивным барам, дискотекам и в постель, когда надо заниматься делом. И вообще надо заниматься делом, а женщины отвлекают. Любая женщина может только притворяться любящей, а на самом деле быть агентом врага, специально подосланным влюбить и уничтожить.
Никогда не буду общаться с женщинами…
Только я только что трахнул мечту своей далекой юности, а так – никогда.
– Ага! – выдавил я между приступами хохота. – Совсем-совсем никогда!
Глоток коньяку деловито занялся прожиганием дороги в желудок. Наверно, где-то прочитал, что желудок – промежуточная станция по дороге к сердцу. Я послал ему вслед подмогу и весело посмотрел на тупиковую станцию, на которую они приедут в конце длинного путешествия. Член стоял монументальным напоминанием о снизошедшей таки на меня способности втыкать его во что-то извивающееся и постанывающее, не раздумывая о конформации ментального поля этого постанывающего, времяпровождении в прошлой жизни, времени суток проведения втыкания.
Улыбаясь до ушей и чувствуя себя одной из кукол, я вскочил на ноги и пинком распахнув дверь, вошел в следующую комнату.
В ослепительно белой комнате не было ничего, кроме двери, украшенной образцом кокетливого подчерка, исполненного помадой:
