Андрей Курков - Пуля нашла героя

Глава 16

С наступлением осени загрустил Банов. Видно, такая уж это пора — осень.

Поток писем уменьшился, и работы теперь у Банова было немного. Может, поэтому и загрустил — теперь у него и времени больше было для грусти и для раздумывания, а также и для воспоминаний.

— Это ничего, голубчик, — говорил ему за костром Эква-Пырись. — Вот наступит зима, увидишь, сколько писем придет. Тут дело понятное, нет у крестьянина времени на умствование, когда урожай собирать надо!

Старик уже давненько заметил, что не в духе Банов пребывает. Все пытался разговорить своего секретаря, развлечь, рассмешить.

Даже рассказывал случаи всякие забавные из своего прошлого.

Банов все слушал и смеялся иногда, но как только заканчивал Кремлевский Мечтатель свой рассказ — так и Банов переставал улыбаться, и словно туча находила на, его лицо.

— Ты, видно, Васильич, по своей женщине-товарищу тоскуешь! — догадался наконец Эква-Пырись. — Так ведь?

Банов, подумав, кивнул.

— А что, если нам ее сюда протащить как-нибудь? — сказал старик и, хитровато прищурившись, посмотрел на Банова.

Банов онемел на минуту. Сам-то он не раз думал об этом, но всегда понимал невозможность появления Клары на Подкремлевских лугах и поэтому иногда даже сам над собой горько посмеивался, при таких мыслях. Но теперь, услышав то же самое из уст старого Эква-Пырися, по-другому отнесся он к этой мысли.

— А как? — спросил он, исполнившись враз надеждой.

— Надо с Васей поговорить, он парень смышленый, — сказал Эква-Пырись.

Банов пожал плечами — в помощь Васи он не очень-то верил, особенно после того, как Вася отказался им сверху карты принести.

Но, к удивлению Банова, когда тем же вечером за ужином заговорил старик с Васей о том, как одну женщину сверху сюда провести, Вася воспринял дело серьезно и подумать обещал. А уже потом, собрав миски в рамку судка, уходя, оглянулся и загадочно сказал на прощанье: «Есть у меня одна мыслишка!» Потом рукой махнул и ушел.

Всю ночь после этого Банов не спал. Ворочался в своем шалаше, о Кларе думал. И спать хотелось ему, и одновременно боялся он уснуть, потому, что не хотел снова сон увидеть, в котором они с Кларой тут же, на Подкремлевских лугах в домике живут. А может, и хотел увидеть он этот сон, но боялся, что если заснет — другой какой-нибудь сон ему приснится, и все будет в этом другом сне подругому, и ничего хорошего в том другом сне у Банова с Кларой не выйдет.

Так прошла эта ночь.

А утром старик встретил .вышедшего к костру Банова радостно и весело.

Вася с завтраком пришел. Сразу сказал, что план у него уже есть, но надо немного подождать, пока один офицер из охраны в отпуск уйдет.

И зажил сразу Банов надеждой. Аппетит появился, настроение улучшилось.

А когда ушел Вася, гремя на ходу пустым судком, старик живо поднялся и, глянув на Банова, сказал:

— Ну, пошли, Васильич!

— Куда? — удивился Банов.

— За грибами! Я тут грибное место нашел, боровичков — как матросов в Кронштадте!

— Так ни ножей нет, ни корзинок!..

— Есть ножички! — улыбнулся старик и вытащил из внутреннего кармана своего бежевого костюма два странных ножа. — Это я из двух ложек сделал, камнями расплющил и заточил — ложки мне Вася принес…

— А корзинки?

— А зачем? Мы старинным способом воспользуемся! Прутиков наберем и будем грибы на прутики нанизывать!

Тут уже и Банов улыбнулся.

И повел старик Банова по холмам к известному только ему одному грибному месту.

А осеннее солнце, пожелтевшее и немного притухшее, светило все-таки вниз. И доходило от него до земли какое-никакое тепло.

И шагал Банов следом за Кремлевским Мечтателем. Шагал и думал, что не пройдет много времени и будут они втроем ходить за грибами: он, старик и Клара.

И от мыслей таких улыбался Банов радостно и на солнце посматривал не жмурясь даже, потому что яркость у осеннего солнца была слабой.

Глава 17

«Удивительное создание — попугай», — думал с восхищением Костах Саплухов, сидя вечером в своем номере за чашкой чая и глядя на сонную сине-зеленую птицу, раскачивавшуюся лениво на проволочных качелях внутри клетки.

Дверца в клетку была открыта — ученый всегда на ночь открывал ее: вылететь в открытую балконную дверь попугай не мог из-за тонкой тюлевой занавески. Но было больше всего ученому удивительно то, что попугай, казалось, и не собирался никуда улетать. С девяти утра до шести вечера с небольшими перерывами, организованными скорее для Саплухова, чем для птицы, начитывал он в микрофон десятки и сотни стихотворений, выученных за свою долгую концертную жизнь. Лениво крутились магнитофонные бобины. Уже не одна стопка их высилась на подоконнике и краю стола. На каждой коробке была проставлена карандашом дата записи и время. А попугай все продолжал и продолжал без устали и не повторяясь. Иногда Саплухов узнавал стихотворения, но большей частью стихи были совершенно незнакомыми, что ставило ученого немного в тупик, так как считался он филологом и по роду своей профессии должен был знать родную советскую поэзию.

«Удивительное создание — попугай, — думал он. — Такая маленькая головка, даже трудно поверить, что в ней есть мозги! И при этом уже записано больше полутора тысяч стихотворений, и неизвестно, сколько еще в этой птичьей головке их хранится!» Подумав о птице, вспомнил Саплухов неприятную и одновременно приятную своим результатом историю с бывшим хозяином попугая. Конечно, все эти протоколы, письма в Институт русского языка и литературы, все это вызывало неприятные воспоминания. Но то, что этого липового ассистента все-таки посадили — не могло не радовать. Ведь теперь попугай перешел к Саплухову как бы по наследству и не надо было спешить с работой, не надо было нервничать, думая что хозяин может его забрать и уехать куда-нибудь к себе домой. Теперь хозяин был он — Костах Саплухов, советский ученый филолог. А прежний хозяин вернулся к себе на родину — в тюрьму. Надо же было так напиться, чтобы представиться поэтом и попытаться изнасиловать доверчивую и, должно быть, глуповатую москвичку, отдыхавшую в Ялте вместе с папой — полковником милиции. Но теперь-то все равно. Каждому свое, а Саплухову — уникальный попугай с феноменальной памятью, и один Бог пока знает, с какими еще возможностями: на этом попугае, помноженном на советскую поэзию, можно было не только докторскую защитить, но и намного выше забраться. Кто бы он был без попугая?

Улыбка появилась на широком пухловатом лице Саплухова. Вспомнил он, как благодаря случаю узнал о существовании этого попугая. Счастливый был этот случай.

А Кузьма тоже смотрел не без интереса на своего нового хозяина, смотрел вполглаза, притворившись сонным. Смотрел и, должно быть, тоже о чем-то думал. Но вот о чем? Никто, кроме Кузьмы, пожалуй, и не знал, о чем.

Взгляд Саплухова стал удивительно нежным. Он встал из-за стола, подошел к клетке, наклонился над ней и прошептал:

— Золотая ты моя птичка! — и улыбнулся по-доброму, будто был перед ним его собственный спящий ребенок, а не бодрствующий, но притворяющийся сонным попугай.

Глава 18

Вот уже почти два месяца сидела Таня Ваплахова безвыходно в квартире народного контролера. Сам Добрынин даже привык к ее, казалось, бесконечной и такой странной беременности. Он приносил ей продукты из магазина, по воскресеньям помогал стирать белье.

В квартире, во многом благодаря Тане, появился очевидный порядок. Всему она нашла правильное место и даже немного переставила мебель. Стало в квартире уютнее, и Добрынин заметил это. Однако поздно вечером, даже в субботу, уходил ночевать на завод.

Как-то в конце мая пришел к директору Лимонову. Рассказал о приезде Тани, о ее беременности. Показал ему и письмо от майора Василюка. Лимонов тогда внимательно выслушал Добрынина, а потом пожал плечами и ничего путного не сказал. Но контролеру после этого стало поспокойнее: по крайней мере, товарищ Лимонов был в курсе происходящего, и это добавляло уверенности в мысли и чувства Добрынина.

Но время шло, и народный контролер начинал понимать, что Таня вот-вот родит. Раз он мягко посоветовал ей пойти в родильный дом, но она наотрез отказалась, расплакалась. Сказала, что никуда из квартиры не уйдет и рожать будет здесь.

Именно этого и боялся Добрынин, но ничего сделать не мог.

Ненадолго возвращаясь после работы домой, он прислушивался к шумам в квартире, прежде чем открыть дверь.

Добрынин сам не знал, чего боялся.

Однажды вечером Таня попросила его не уходить на завод.

К тому времени она уже настолько округлилась в животе, что дальше уже было некуда. И тут Добрынин не выдержал. Первый раз в своей жизни он закричал на женщину: «Собирайся в роддом, бери вещи!» Но это ни к чему не привело. Таня расплакалась, легла на его, Добрынина, кровать, и вдруг плач сменился стоном.

Испуганный Добрынин подбежал, заглянул ей в лицо.