Алексей Молокин - Гоблины в России (СИ)
Нет, не будем об этом. А вдруг кто-нибудь завтракает?
Короче говоря, от телевизора остались… В общем, никто не знает, что там осталось от телевизора, потому что копаться в застывшей драконьей, э-э, лаве, дело, знаете ли, неблагодарное. Предпринимателя привлекли и оштрафовали за негуманное обращение с разумными рептилиями, а о гоблинах, естественно, никто не вспомнил, потому как, паспортов у них не было, и все такое…
Как бы там ни было, очух мощной струей ворвался в Сенечкино сознание, доселе подобное болоту с дремлющими под маслянистой пленкой гадами и, казалось бы, навсегда, подернутое зловонной дымкой Колы. Активные составляющие очуха, подобно трудолюбивым бойцам студенческого строительного отряда, выгребли зловонную грязь, осушили болото, где надо насыпали песочка, где надо — посадили березки и араукарии.
Солнце взошло над насильственно облагороженными пустошами Сенечкиной души, и он раскаялся. Впрочем, всяческая пакость не исчезла вовсе, а только затаилась до времени. Вот она поблескивает ржавыми глазками между кочек, пованивает тухлым яйцом из простодушной на первый взгляд бочаги. И еще, глядите-ка, это она разлеглась бесстыдным полиэтиленом рваного пластикового пакета на солнцепеке меж невинных березок, и ждет, сволочь, пока ее количество перейдет в качество. И дождется ведь, гадина, Тут не одна доза очуха нужна, а целая очухотерапия.
Действие очуха мгновенно, но результаты подчас непредсказуемы!
Глаза очухавшегося горлума расцвели, подобно бравым гвардейским цветам-фанфарам и вострубили, если, конечно, к глазам можно применить это слово. Бледно-зеленые, истерзанные Кокой губы полыхнули обжигающим ультрафиолетом и выдохнули:
— Вот это кайф!
После этого Сенечка рассказал все.
Он рассказал о своем прыщавом детстве, о первых мучительных симптомах полового созревания, о том, как в молодости торговал желаемым, выдавая его за действительное, и о том, как его за это били. Он рассказал об украденной у соседа по парте шариковой ручке с неприличной картинкой внутри и о зеркальце, которой подкладывал под стол училки, чтобы потом с выгодой для себя поспорить с одноклассниками на предмет цвета нижнего белья. Спор, кстати, разрешился вничью, потому что, белье, как таковое отсутствовало. И как его опять били, на этот раз училкин ухажер. Рыдая от собственной откровенности, он поведал смущенным дознатцам о бутылке отцовского коньяка, к которой тайком прикладывался. Не забывая, впрочем, доливать туда схожий с коньяком по цвету чай. Маленькая хитрость не помогла, и его опять били. На этот раз пороли ремнем.
Кайф от очуха был необыкновенный, не имеющий ничего общего с прочими кайфами. В нем была необъяснимая, неизведанная доселе Сенечкой сладость раскаяния и добровольного признания во всех грехах. Это было нечто!
Компания следаков, сам Великий, зашедшая на минутку жена Великого и любопытная челядь — все без исключения впали в некий транс под действием Сенечкиного рассказа. А Сенечка не умолкал! Он фонтанировал со всех сторон, подобно подбитой подводной лодке, струи его красноречия били справа и слева, сверху и снизу, и все находящиеся в комнате понимали — скоро конец. То есть, не Сенечка иссякнет, об этом не могло быть и речи, нет, все окружающие пойдут ко дну, если немедленно не бросятся затыкать дыры его речевого аппарата. Но сил не было, и воли не было, и вот уже не стало совсем ничего…
Но тут в пускающей последние пузыри, тонущей комнате раздался рев Великого Орка. Нет, не зря он все-таки был Властителем, ой, не зря. Неважно, какие у тебя зубы, была бы в порядке глотка.
— Заткнись! — зарычал Великий Орк.
На Сенечку это подействовало мало, а вот на подданных — очень даже подействовало. Подданные немедленно развили бурную деятельность по затыканию Сенечки и немало в этом преуспели.
Изловчившись, изобретательный Дробила воткнул горлуму в рот кляп. Точнее, затычку от бочки с пивом. Затычка была снабжена краном, который можно было открывать-закрывать по мере необходимости.
— Где украденные тобой челюсти! — отдышавшись, спросил Великий Орк и сделал знак Дробиле, чтобы тот отвернул кран.
— … когда я состоял в комплексной банде сатириков-юмористов, — запенилось из открытого крана, — мы делали вот так…
Как делали комплексные сатирики-юмористы, осталось неизвестным, поскольку Дробила поспешно завернул кран.
— Какая гадость, — искренне возмутилась Великая Оркиня, — надо же, до чего мальчика довели! С кем связался, с сатириками-юмористами! Хуже этого ничего и быть не может! А вдруг они за ним придут?
— Успокойся, милая, — Великий Орк погладил супругу по нежно-зеленому запястью, — Их всех сожгли и пепел по ветру развеяли.
— А вот и зря развеяли, — встрял Василий. — Их не развеивать надо было, а в Ородруин бросит. Живьем. Теперь этот пепел летает, где попало, а он, между прочим, заразный.
— Точно, — пробасил Дробила. — То-то меня время от времени на шуточки пробивает! Чувствую, что вот-вот ляпну какую-нибудь гадость, а удержаться не могу. Это все они, сатирики с юмористами в придачу. Летают, понимаешь ли, то в пиво попадут, то на воблу сядут. Спасу нет!
Хоббит осторожно подошел в корчившемуся в мучительных спазмах горлуму и сообщил:
— Надобно бы крантик-то приоткрыть, а то лопнет малец. Эвон, как его болезного от правдивости колбасит! Смотреть больно. Кто же знал, что очух так на него подействует?
— Это, наверное, опасно, — Великая Оркиня посмотрела на мужа. — Может быть, я пойду к себе. А ты, милый, будь поосторожней, береги себя!
— Ну, ступай, — облегченно согласился великий Орк. — Тут и впрямь даме не место. Допрос, все-таки. Да еще и с применением спецсредств.
— Открывай, только чуть-чуть, — скомандовал Властитель, отворачиваясь от заткнутого Сенечки. — Полегоньку, а то не ровен час, брызнет!
Дробила осторожно повернул ручку крана. Теперь из Сенечки доносилось невнятное шипенье, в котором можно было разобрать отдельные слова:
— … ваучер… доу-джонс… оффшоры… риэлтер…
— Это он, видать, на бирже играл, а может, политикой занимался, — пояснил грамотный Василий. — Надо же, такой молодой, а уже столько насвинил!
Постепенно из Сенечки, как из свежеоткрытой пивной бочки, вышла пена и потекла чистая, ядреная правда.
Ну-ка, приоткрой пошире, а то слов никак не разобрать, — сказал Великий Орк.
Дробила повернул кран и все, наконец, услышали правдивую историю о похищении артефактов.
«Душа горит, а сердце плачет! — возвестил горлум, — Но бабок нет, а это значит, что напрочь обломился кайф, и не поднять его никак. Ни на земле, ни в небе звездном, не отыскать задаром дозы! Пылает бедная душа, а кайфа нету ни шиша!
— Чего это он? Никак стихами заговорил! — Ватерпас задумчиво почесал нос. — Никак не врублюсь, чего у него там с душой, пожар, что ли?
— Это побочное действие очуха сказывается, — объяснил Василий. — Стишки-то, между прочим, так себе.
— Ага, — понял Ватерпас, — а вот у меня после очуха затылок чешется, и ругаюсь я почем зря. Только не в рифму, а просто так.
— Это потому что у тебя таланта к стихам нет, вот ты и ругаешься прозой, а у горлума, видать, есть, вот он и чешет в рифму.
— А к ругани, у меня, стало быть, талант есть, — пробормотал Ватерпас и задумался.
… храпит с похмелья грозный страж, ну чуя поступи дрожащей и от луны, в окно глядящей, морозом пробирает аж!
— Ишь ты, размер сменил! — восхитился хоббит. — «Морозом пробирает аж!» Сильно сказано!
— Это кто был с похмелья? — проворчал Дробила. — Я что ли? И вовсе я не храпел!
…кроваво-ржавое железо оскал свой до поры таит, достаток серебро сулит, но злато боле мне любезно!
— Надо же, как него получается, только вот про что это он? — сказал простодушный Ватерпас.
— Про артефакты, конечно. Железо, серебро, золото… Это же про наши зубы! — вскричал Дробила, обрадовавшись, что и он, простой боевой гном, кое-что смыслит в поэзии.
— Не про ваши, а про наши! — уточнил Великий Орк. — И не ори так, вдруг спугнешь! Если он еще и заикаться начнет, тогда пиши пропало! Ничего не добьемся.
Но Сенечка и не думал заикаться. Иногда он, правда, спотыкался, не попадая с разгона в размер или тормозя с рифмой, но в целом получалось довольно гладко, хотя и не всегда понятно. Но разве существует всегда понятная поэзия? То-то! В общем, речь его потекла длинными плавными периодами, как выразился один непризнанный классик.
… и драгоценны причиндалы, хватает дерзкою рукой. Беги скорее, отрок мой, забрав сокровища немалы, пока не пробудился жмот, что и за грош тебя убьет!
— Это кто это «жмот» и кого это «за грош убьет»? — возмутился Великий Орк. — Это я что ли жмот? Да я за грош и мухи не обижу! А за такие вирши — запросто убью. Хорошо хоть Оркесса ушла, не для ее нежных ушей такие слова!
