Алесь Куламеса - Быть рядом

По дороге на встречу, я всё думал, что же сказать, как же начать, и стоит ли показывать Маше, насколько она мне интересна. Но всё пошло совсем не так, как я ожидал.

— Я позвала вас по делу, — взяла Маша быка за рога, даже не сделав заказ. — Вы, наверное, удивлены, но мне нужно вам кое-что объяснить, чтобы вы поняли всё правильно.

— О чём вы?

— О словах моего брата. Я видела, что вы их услышали и теперь я хочу, чтобы вы поняли их правильно.

К нам подошла официантка. Я заказал первое, что увидел в меню. Маша тоже не утруждала себя долгим выбором. Официантка приняла заказ и ушла, а Маша продолжила.

— Думаю, вы поняли Петю неправильно. Я действительно умышленно причиняю себе вред, но это вовсе не мазохизм или ещё что-то в этом роде. Понимаете?

— Смутно, — признался я.

— Ладно, — вздохнула она. — Похоже придётся рассказать всё как есть.

Маша замолчала, глядя на Тверскую с бесконечным потом машин. Я не торопил её.

Нам принесли заказ. Маша молчала. Я тоже.

Наконец она тряхнула головой и начала говорить:

— Вы согласны, что Володя появился совершенно неожиданно и очень быстро получает известность?

— Это да, — я отпил кофе. — Как говорит мой коллега, «в этом смысле Земфира по сравнению с ним — мелочь, пшик».

— Да, — с тихой гордостью согласилась Маша, — это правда. Его ещё называют «Золушкой от рока». Володенька злится, но это правда.

— Угу, — пока я не понимал, к чему она клонит.

— Вы помните сказку про Золушку?

— Конечно.

— А вы когда-нибудь задумывались, почему фея помогла ей? — спросила Маша. И тут же, не дав мне ответить, спросила ещё, — И чего ей это стоило?

— На какой из вопросов отвечать?

— На оба.

Я пожал плечами:

— Наверное, она любила Золошку. И вряд ли ей все эти волшебные чудеса чего-то стоили — всё-таки она фея.

— Насчёт любила — это правда. А вот насчёт стоимости чуда…., — она бросила взгляд на свои руки в перчатках, — Володя действительно Золушка. И я — его фея. Своим взлётом он обязан мне.

— Каким образом? — я уже начал что-то подозревать, но что именно — и сам не понимал.

Маша глубоко вдохнула и выпалила:

— Когда плохо мне, ему становится хорошо!

— Как это? — я правда не понял.

— Очень просто, — она грустно улыбнулась. — Если мне больно, плохо, грустно, то ему сразу начинает везти. Например, же снятый материал тут же ставят в номер.

— Это совпадение, — не знаю почему, но я не хотел ей верить.

— Вы думаете? — она вскинула брови. — Когда я сломала себе мизинец, ваш журнал решил сделать с ним материал. «Б-2» стоил мне безымянного пальца. Эфир на Первом — косы, которую я растила с первого класса.

Я сглотнул, отпил кофе и промолчал.

— Вы, кажется, не верите мне.

Я замялся, но Маша смотрела так пристально и настойчиво, что я сказал правду:

— Это всё слишком фантастично, чтобы я поверил.

— Понимаю, — кивнула она и грустно улыбнулась. — Найдите мне сигарету.

Я сходил к барной стойке, купил «Vouge» и зажигалку и вернулся к Маше. Она раскупорила пачку, достала одну сигарету и неглубоко затянулась. Потом откинула рукав кофточки, улыбнулась мне и воткнула дымящуюся палочку себе в запястье.

Я рванулся и выбил сигарету из её рук.

— Вы что?!

— Мне очень важно, чтобы вы поверили, — её голос дрожал, но говорила она спокойно, словно рана не болела. — И не распускайте руки, а помогите мне. Там в сумочке йод и пластырь. Вы справитесь?

Пришлось.

Когда я закончил и убрал всё обратно в сумочку, раздался звонок:

— Егорий, привет. Это Юра Гинзбург из «Роллинг Стоунз». Тебе удобно говорить?

— Да, — автоматически ответил я.

— Слушай, у нас тут главред решил сделать интервью номера с Лисом, ну этим, музыкантом. Может у тебя есть его телефон?

— Есть, — всё так же на автопилоте ответил я. — Сегодня сброшу тебе смс-ку.

— Хорошо, спасибо! — обрадовался Гинзбург. — Сам-то как?

— Позже поговорим, — я, наконец пришёл в себя. — Пока.

Я нажал кнопку «отбой» и посмотрел на Машу. Её лицо побелело, но она улыбалась. Я при всё желании я не смог найти в улыбке боли или сожаления. Кажется, она была счастлива. Как тогда на кухне.

— Это не может быть случайностью, — сказала она.

— Зачем вы это делаете? — во мне поднималась злоба. — Зачем истязаете себя? Я не понимаю!

— Это потому что вы — мужчина, — тихо сказала Маша. — Будь вы женщиной, для вас в моих поступках не было бы ничего удивительного. Вы бы поступали так же.

— Вы про то, что русские женщины, дескать, ждут, терпят, надеются и верят? Мол, таков их крест и нет существа преданнее, чем русская женщина? Вы про это?!

— Успокойтесь, Егор. Истерика вам не к лицу, — она коснулась моих рук, сжатых в кулаки. — Я понимаю, что вы и злитесь, и ревнуете, и обижены. Наверное, на вашем месте я бы чувствовала тоже самое.

Я опять промолчал.

— Да, я люблю его, и счастлива, что могу помочь ему осуществить свою мечту.

Я отвернулся и смотрел на Тверскую.

— Он детдомовский, — продолжала Маша, — я встретила его на Курском вокзале. Он пел в переходе — грязный, в порванной одежде. Я не могла пройти мимо.

Я молчал.

— Он заслужил это. Он детдоме голодал, его постоянно били, а мне родители купили трёхкомнатную квартиру. Он болел и играл на плохонькой гитаре, а я каталась по заграницам.

— Мне он рассказывал совсем другую историю, — буркнул я.

— Это миф, который мы придумали вместе. Так больше подходит для рок-звезды.

— Послушайте, Маша, — я не выдержал, — но ведь вы не должны чувствовать себя виноватой из-за того, что вам в жизни повезло больше чем ему. Это же глупо!

— Я и не чувствую себя виноватой, — мягко ответила она. — Я помогаю любимому мужчине добиться успеха и поэтому чувствую себя счастливой. Ну, кроме тех моментов, когда делаю себе больно.

Я выругался сквозь зубы. Маша сделала вид, что не услышала.

Она поднялась, надела курточку и сказала:

— Я сказала всё, что хотела. Мне просто важно, чтобы вы понимали меня правильно. И всё.

— Я понимаю вас. Вот только не знаю, насколько это правильно.

— Не важно, — она снова улыбнулась. — Думаю, нам не стоит больше видеться. Договорились?

— Да, — я смотрел перед собой.

— Хорошо. Прощайте.

— Береги себя, пожалуйста, — я сказал это тихо, но она, хоть и отошла достаточно далеко, услышала.

Остановилась, повернулась и сказала через весь зал.

— Я постараюсь, но обещать не могу.

И ушла.

А я ещё долго сидел над остывшим кофе и просто смотрел перед собой.

Через год Владимир Лис получил «платиновую пластинку» за то, что продал большее полумиллиона тысяч копий своего дебютного альбома.

Узнав об этом, я напился, и хотел набить ему морду. Не дошёл. Не набил.

Ещё через год он стал первым русским музыкантом, получившим «Грэмми».

В этот раз я напился ещё сильнее.

Когда спустя полгода в новостях сообщили, что его жена, Мария Лис, покончила с собой, я тут же выключил телевизор и, взяв отпуск на три недели, уехал к другу на Соловки, чтобы не знать, какая же удача привалила Лису на этот раз.

А там, на Соловках, я только и делал, что просто сидел и смотрел перед собой.

Будущее, которого не ждут

Умереть за Родину

До отпуска оставалось всего два дня. Чемоданы уложены, билеты куплены, номера забронированы. Канарейку, как всегда, сдали на хранение бабушке.

Вот тогда-то всё и началось.

Отец пришёл со службы неожиданно рано — около десяти. Я только-только встал и завтракал на кухне, глядя «Футураму» по мультивизору. Отец прошёл, не разуваясь, на кухню, сел на табурет, положил тяжёлые кулаки на столешницу. Молчал. Смотрел перед собой угрюмым, мрачным взглядом.

Я от этого взгляда чуть не подавился, поэтому отодвинул тарелку с яишницей и спросил:

— Что случилось, папа? Что-то с бабушкой?

Он встрепенулся:

— А что с Мариеей Владимировной?

— Ну, ты же вчера говорил, что ей не здоровится. Может…

— Нет, — перебил он меня, — с ней всё в порядке.

Он снова замолчал. А я не знал, что и как спросить. Папа с трудом поднялся, достал из бара на стенке бутылку водки и плеснул в кружку. Выпил одним махом и даже не поморщился. Потом повернулся ко мне и сказал:

— Война, сын. Вот что случилось. Включи новости.

И пошёл в спальню.

Я схватил пульт и переключил мультивизор на ТВ. На «Первом канале» шли новости. Ведущая Марина Агапова сидела, напряжённо выпрямившись, и зачитывала с бумаги. Через секунду появился звук:

— … войны посол Петер Йохансон сделал сегодня в восемь утра по столичному времени. Он передал официальную ноту министру иностранных дел Виктору Приходько. Причиной войны названо необоснованное с точки зрения Евросоюза повышение цены на энергоносители. Нашей стране был выдвинут ультиматум: снижение цены на треть в этом году и ещё на четверть — в следующем. И в дальнейшем Евросоюз настаивает на том, что именно он будет регулировать цену на наши энергоносители. Президент назвал это требование неприемлемым. В прямом обращении к народу, он заверил граждан, что не уступит наглым захватчикам. «Наша армия как никогда сильна и мы дадим отпор врагу, так же, как делали это наши предки», — сказал президент. Напоминаю, что за прошедшие два часа военный взаимозачёт выглядит так: двести солдат Евросоюза и триста наших воинов. Плюс четыре с половиной сотни мирных жителей. Министр обороны выразил надежду, что потери с нашей стороны заставят противника одуматься и прекратить конфликт: «Возможно, они поймут, что наш народ готов защищать свою страну до последнего человека и не испугается никаких жертв, лишь бы отстоять свою свободу. Думаю, через несколько дней мы сможем сесть за стол переговоров».