Татьяна Устименко - Эра зла
— Не тяни! — умоляющим тоном попросил вервольф, ощущающий себя совершенно вымотанным как физически, так и морально. — Короче, умник…
— Короче так короче, — иронично пожал плечами архангел. — Только учти, если что — ты сам напросился… Я тебе не ребе,[12] отрежу это самое не по Торе,[13] а как сумею…
— Еще короче! — сквозь сжатые зубы властно рыкнул теряющий терпение оборотень.
— Ангелы, сопровождавшие Дочь Господню во время ее поездки в Венецию, находятся сейчас в плену у стригоев. А Селестина… — Гавриил мрачно свел на переносице свои красивые брови, — в общем, она там же, но…
— Она жива! — шумно выдохнул Конрад и уткнулся лицом в ладони. Его плечи подозрительно затряслись.
— Жива? — возмущенно хмыкнул Уриэль. — Ты еще сомневался, жива ли она?! Да в них с Оливией не из ружья стрелять нужно, их динамитом надо глушить, как акул, чтобы уж наверняка.
— Ури, заткнись, — тихонько посоветовал Гавриил, — хоть Оливию-то всуе не поминай.
— У тебя все нормально? — Самуил, обычно придерживающийся имиджа заматерелого, непоколебимого вояки, сочувственно опустил на плечо оборотня свою широкую, будто лопата, ладонь.
— Да. — Конрад поднял голову, его глаза сияли от счастья. — Господи, она — жива! Спасибо тебе, Господи!
— Ну, — задумчиво почесал переносицу Гавриил, — я бы на твоем месте не торопился радоваться сему весьма неоднозначному факту.
— Почему? — искренне удивился вервольф. — Ой, что-то ты темнишь…
— Это не я, — архангел растерянно развел руками, — это она…
— Селестина? — не понял Конрад. — Темнит?
Крылатая братва ответила ему синхронными, исчерпывающими в своей лаконичности кивками.
На бледном лице вервольфа отразилась высшая степень недоумения.
Кроме прочих архитектурных изысков, аристократичное палаццо Фарнезина, самовольно занятое Андреа дель-Васто, обладало глубокими и впечатляюще обширными подвалами, ныне удачно переоборудованными в казематы, предназначенные для содержания самых опасных и ценных пленников. И надобно упомянуть, что на сей раз стригоям действительно попались весьма специфические, совершенно неординарные узники, охранявшиеся ими с особой строгостью и бдительностью.
Слабая электрическая лампочка неровно освещала простой пластиковый стол, за которым сидели два стригоя. Их ничем не примечательные, невыразительные и какие-то помятые лица, а также несколько захватанных стаканов, обильно уляпанных потеками засохшей крови, красноречиво свидетельствовали о том, что вахта затянулась, а усталые караульные давно уже нуждаются в смене. Первый стригой, пожилой и полный, пессимистично почесал в затылке и, будто объявляя капитуляцию, с сожалением бросил на стол веер донельзя засаленных карт.
— Эхма, и не везет же мне сегодня! — обиженно проворчал он. — Третий раз подряд масть не идет.
— Так, чего у тебя набралось? — Второй охранник, курносый парень с типично деревенской внешностью, заинтересованно уставился в открытый расклад противника. — Шестерка, десятка, валет… Значит, выигрыш мой! — И он небрежным жестом сгреб со столешницы пачку долговых расписок. — Получается, друг мой Евстасио, что после следующей охоты ты должен отдать мне двух девиц и одного мальчишку! И учти — не тощего и не больного глистами!
— Так их ведь сначала еще поймать нужно… — печально протянул незадачливый Евстасио, похоже столь же неумелый охотник на людей, как и игрок в покер. Притом он не уточнил, о ком именно говорит: о глистах или потенциальных жертвах. — Ох, сдается мне, ты изрядно жульничал, Марко. Чтоб тебе на Санта-Скала[14] ноги переломать!
— Ничего, не надорвешься, — самодовольно усмехнулся Марко, — добудешь людей. Вот сменят нас и можно на передовую попроситься…
— Еще чего, — искренне возмутился проигравший вампир. — Я тебе не дурак, под освященные пули лезть, да и выспаться для начала не мешало бы…
— Это да, дельное предложение, — согласно поддакнул Марко. — Меня когда на тутошнее дежурство назначили, так я надеялся — может, здесь тишь и гладь царят, словно в родном гробу, а здесь эко что творится… — И он раздраженно мотнул патлатой головой, указывая в направлении темного коридора, начинающегося сразу же за столом караульных. Евстасио хмуро кивнул, и в тот же миг, наглядно иллюстрируя жалобы стригоев, со стороны охраняемого ими каземата послышался громкий, сочный, лишь чуть-чуть приглушаемый толстыми стенами мужской голос, напевающий что-то непростительно дерзкое.
— Опять неугомонный ангел завелся на всю катушку! — злобно констатировал первый стригой. — У-у-у, гад светлый, патефон пернатый!
— Выше бери, всем гадам гад! — с энтузиазмом подхватил Марко, высказывая давно наболевшую мысль. — Так бы и прибил мерзавца крылатого, вот этими, своими собственными руками бы прибил! — Он угрожающе сжал кулаки.
— Нельзя! — испуганно шепнул Евстасио, предостерегающе прикладывая к губам толстый кривой палец с могильной грязью под ногтем. — Она запретила даже смотреть в его сторону, — выговаривая многозначительное «она», охранник невольно понизил голос, в котором прорезались подобострастные нотки. — А жаль!
— Еще как жаль! — в унисон поддержал Марко. — Эх…
Пару минут они с отвращением выслушивали заливистые рулады недосягаемого для их клыков певца, увлеченно горланившего шебутные частушки на божественную тему.
— Ба-а-а, — вдруг осенило сметливого Марко, — а если ему кляпом рот заткнуть?
— Пробовали уже, — без особого энтузиазма пояснил Евстасио, — так он же кусается, скотина…
Марко раздраженно передернул плечами, показывая: «А идея-то в целом была не плохая».
Но в это самое время, словно намереваясь доконать своих вымотанных бездельем тюремщиков, к мужскому баритону добавилось громогласное женское контральто, сварливо выкрикивающее набор похабных ругательств.
— Ужас! — Импульсивный Марко, словно укушенный, высоко подпрыгнул на своей табуретке. — Ну хоть бабе-то рот заткнуть пытались?
— Бесполезно, — обреченно махнул рукой Евстасио. — Зараза белобрысая вообще кляп мгновенно перегрызла и съела. Эта паскудная стерва еще покруче любого мужика будет: ростом под два метра и жрет все, что не приколочено!
Молодой стригой Марко, не имевший возможности лично лицезреть охраняемых ими узников, шокировано выкатил глаза и примолк, не находя достойного ответа.
— Вот, — умудренный солидным возрастом Евстасио пошарил в столе и вытащил нечто, при ближайшем рассмотрении оказавшееся парой русских меховых шапок-ушанок, — единственная наша защита от ангельского издевательства. — Он бросил одну шапку в руки Марко, а вторую натянул себе на голову. — Надевай, а то оглохнешь. — По отточенности движений стригоя сразу становилось понятно, что опыта в ношении толстого головного убора ему не занимать. — И создал же человеческий Бог такую дрянь несусветную — ангелов…
Стригои с пониманием переглянулись и синхронно туго затянули под подбородками завязки шапок, как выяснилось, отлично защищающих уши не только от холода, но и от куда более сурового испытания — ангельского пения!
Глава 4
Окрестили в Иордане,Дали пряники и кнут,Не завидуйте, граждане,Скоро, видимо, распнут… —
вдохновенно выводил красивый сочный баритон, эхом отражаясь от каменных стен темницы и порождая разительный диссонанс с заупокойной тишиной сего страшного пустынного подвала. Единственный тоненький, как соломинка, лучик лунного света с трудом пробивался сквозь грязное, забранное железной решеткой стекло и в ужасе замирал. А затем он замертво падал в недра мрачного каземата, где бесследно тонул в слое черной сырой земли, устилающей пол этого приюта скорби и отчаяния, словно расписавшись в собственном бессилии и невозможности хоть немного порадовать несчастных узников, вынужденных проводить свои дни и ночи в столь неприглядном месте. Сама же луна и вовсе не решалась заглядывать в то крохотное оконце, прекрасно понимая, какое удручающее зрелище ожидает ее внизу, в глубине темницы. Туда не долетало веяние свежего ветерка, не запархивали легкокрылые снежинки и не просачивались капли дождя. Этой тюрьмы, расположенной под палаццо Фарнезина, проклятой и человеческим Богом и Темным Отцом стригоев, сторонились все, потому что в подобных подвалах умирают мечты и ломаются судьбы, погибает надежда, выдыхается вера и пересыхают слезы, теряют смысл самые возвышенные слова и жестокие проклятия, обесцениваются любовь, дружба и милосердие. В таких чудовищных темницах останавливается сама жизнь, ибо из этих мест не выходят никогда, в них остаются навечно…
