Терри Пратчетт - Правда
— Эй, — перебил его Вильям. — Нельзя продавать их так дешево!
— Почему?
— Почему? Потому что… потому что… потому что тогда все смогут их читать, вот почему!
— Ну и хорошо, — спокойно сказал Гунилла, — Значит, все смогут заплатить по двадцать пенсов. В мире гораздо больше бедных, чем богатых, и с них куда проще получить деньги. — Он, поморщившись, посмотрел на Старикашку Рона. — Возможно, вопрос покажется тебе немного странным, но у тебя есть друзья?
— А я им говорил! Говорил! Разрази их гром!
— Наверное, есть, — ответил за нищего Вильям. — Он живет с группой… э… таких же горемык под одним из мостов. Ну, скорее не живет, а мыкается.
— Отлично, — кивнул Гунилла и помахал перед носом у Старикашки Рона свежим номером «Правды». — Можешь им передать: если они продадут эти листки по двадцать пенсов за штуку, то я позволю им оставить себе по целому звонкому пенни!
— Правда? А знаешь, куда ты можешь засунуть свой целый звонкий пенни? — вдруг спросил Рон.
— О, значит, ты все-таки… — начал было Гунилла. Вильям положил руку ему на плечо.
— Извини, погоди-ка минуту. Рон, что ты сейчас сказал?
— Клятье, — изрек Старикашка Рон.
Предыдущие слова были произнесены голосом, весьма похожим на голос Рона, и доносились они примерно с того же места, где стоял нищий, но были на диво связными и разумными.
— Стало быть, одного пенса тебе мало? — осторожно уточнил Вильям.
— Это стоит никак не меньше пяти пенсов за штуку, — откликнулся Рон. Скорее всего, Рон. А может, и нет.
По какой-то причине взгляд Вильяма опять привлекла маленькая мышастая дворняга. Песик посмотрел ему прямо в глаза и осведомился:
— Гав?
Вильям поднял взгляд.
— Старикашка Рон, с тобой все в порядке?
— Уылка ива, уылка ива, — загадочно произнес Рон.
— Ну хорошо. Два пенса, — согласился Гунилла.
— Четыре, — вроде бы произнес Рон. — Впрочем, не будем жлобиться, лады? Один доллар за тридцать штук.
— Договорились, — сказал Хорошагора, плюнул на ладонь и уже хотел было скрепить контракт рукопожатием, но Вильям вовремя перехватил его руку.
— Не стоит.
— А что такое?
Вильям вздохнул.
— У тебя страшные обезображивающие болезни имеются?
— Нет!
— А хочешь, чтоб были?
— О. — Гунилла опустил руку. — Передай своим друзьям, чтобы приходили сюда, понял? — Он повернулся к Вильяму. — А они надежные парни?
— Ну… Смотря в чем, — пожал плечами Вильям. — К примеру, жидкости, которыми разводят краски, я бы им никогда не доверил.
Старикашка Рон и песик брели по улице. И как ни странно, вели беседу, хотя формально присутствовал только один человек.
— Видишь? Я ж говорил. Теперь я буду вести все переговоры.
— Клятье.
— Вот именно. Держись меня, мужик, и с тобой ничего плохого не случится. Почти ничего.
— Разрази их гром.
— В самом деле? Что ж, по-моему, неплохой план. Тяв, тяв.
Под мостом Призрения жили двенадцать человек, и жили они, можно сказать, в роскоши. Впрочем, у каждого свое понятие о роскоши. Роскошь этих людей была вполне досягаемой, поскольку состояла в возможности раз в день съесть хоть что-то, причем у этого «чего-то» тоже был весьма широкий спектр определения. Официально эти люди считались нищими, правда попрошайничать им приходилось весьма редко. Отчасти они были ворами, но забирали они себе только то, что теряли прохожие, убегающие от них со всех ног.
Со стороны могло показаться, что лидером обитающих под мостом был Генри-Гроб, который мог бы занять место чемпиона города по отхаркиванию, если бы кто-нибудь еще претендовал на этот титул. Однако в группе существовала истинная демократия лишенных права голоса. Был еще Арнольд Косой, который благодаря отсутствию ног обладал серьезным преимуществом в любой пьяной драке, как и всякий человек с крепкими зубами, расположенными примерно на высоте вражеской промежности. Был Человек-Утка, на голове у которого сидела самая настоящая утка, чье существование он постоянно отрицал. В остальном, кстати, он слыл местным эрудитом, речь его была правильной и хорошо поставленной, и он мог бы сойти за совершенно здравомыслящего человека, прям как и четвертый из жителей подмостовья… Если бы этим четвертым не являлся Старикашка Рон.
Ну а остальными восемью нищими был Все-Вместе Эндрюс.
На самом деле Все-Вместе Эндрюс был одним человеком, который вмещал в себя больше чем один разум. В состоянии покоя, когда Эндрюсу не приходилось решать никаких проблем, это было практически незаметно, за исключением разве что легкого подергивания лица, которым по очереди завладевали: Джосси, леди Гермиона, Крошка Сидни, господин Виддль, Кучерявый, Судья и Лудильщик. Был еще Душила, его видели лишь однажды, но этого хватило по самое «не хочу», а поэтому Душилу похоронили поглубже и больше наружу никогда не выпускали. Что характерно, на имя Эндрюс никто в теле не откликался. Как предположил Человек-Утка, единственный из подмостовья, обладающий способностью мыслить более или менее прямо, Эндрюс скорее всего был невинной, гостеприимной личностью, которая обладала исключительной психической восприимчивостью и которую задавили подчинившие себе тело души-переселенцы.
Только среди добрых обитателей подмостовья такая консенсусная личность, как Эндрюс, могла найти пригодную для существования нишу. Его, вернее, их сразу приняли в братство дымного костра. И этот человек, который и пяти минут не мог пробыть самим собой, пришелся здесь вполне к месту.
Впрочем, было еще кое-что, объединяющее живущих под мостом (хотя, разумеется, ничто не могло объединить Все-Вместе Эндрюса). Это готовность поверить в то, что собака может говорить. С ними много что разговаривало — допустим, те же стены. Поэтому поверить в говорящую собаку не представляло особого труда. А еще нищие уважали Гаспода за то, что он был самым сообразительным из них и никогда не пил жидкость, если та разъедала банку, в которую была налита.
— Итак, попробуем еще раз, — предложил Гаспод. — Вы продаете тридцать штук и получаете доллар. Целый доллар. Понятно?
— Клятье.
— Кряк.
— Хаааргххх… тьфу!
— А сколько это будет в старых башмаках?
Гаспод вздохнул.
— Нет, Арнольд. Ты получаешь деньги и на них покупаешь себе сколько угодно ста…
Все-Вместе Эндрюс вдруг заворчал, и остальные члены нищей братии мгновенно притихли. После того как Все-Вместе Эндрюс какое-то время молчал, абсолютно невозможно было предсказать, кем он станет.
К примеру, всегда существовала возможность того, что он станет Душилой.
— А можно вопрос? — спросил Все-Вместе Эндрюс хрипловатым сопрано.
Нищие сразу успокоились. Судя по голосу, он стал леди Гермионой, а с ней еще ни разу не возникало никаких проблем.
— Да… ваша светлость? — сказал Гаспод.
— Это ведь не будет считаться… работой?
Упоминание о работе ввергло нищих в состояние двигательного возбуждения и растерянной паники.
— Хааарук… тьфу!
— Разрази их гром!
— Кряк!
— Нет, нет и нет, — торопливо произнес Гаспод. — Это едва ли работа. Вы просто раздаете листочки и собираете деньги. По-моему, никакая это не работа.
— Я не могу работать! — завопил Генри-Гроб. — Я производительно и социально неполноценен!
— Мы не работаем, — сказал Арнольд Косой. — Мы — господа, ведущие праздничный образ жизни.
— Кхе-кхе, — деликатно откашлялась леди Гермиона.
— Господа и дамы, — галантно исправился Арнольд.
— Но зима обещает быть суровой, — сказал Человек-Утка. — Лишние деньги нам бы не помешали.
— Для чего? — удивился Арнольд.
— Арнольд, на доллар в день мы будем жить как короли.
— Хочешь сказать, нам отрубят головы?
— Нет, я…
— Кто-нибудь взберется по сортирному отводу с раскаленной докрасна кочергой и…
— Нет! Я имел в виду…
— Нас утопят в бочке с вином?
— Нет, Арнольд, я сказал «жить», а не «умирать» как короли.
— Кроме того, ты из любой бочки с вином выпъешъся наружу… — пробормотал Гаспод. — Ну, хозяева, что скажете? О да, конечно, и хозяйка. Я могу… Рон может передать тому парню, что мы согласны?
— Несомненно.
— Лады.
— Гаввварк… птю!
— Разрази его гром!
Все посмотрели на Все-Вместе Эндрюса. Его губы задвигались, щеки задрожали. А потом он поднял вверх пять демократических пальцев.
— Большинство — за, — подытожил Гаспод.
Господин Кноп закурил сигару. Курение было единственным его пороком. Ну, или единственным пороком, который он считал таковым. Все остальные были не более чем профессиональными навыками.
Порочность же господина Тюльпана была беспредельной, однако он признавался только в пристрастии к дешевому лосьону после бритья — нужно же человеку что-то пить. Наркотики он пороком не считал хотя бы потому, что настоящие наркотики попались ему лишь однажды, когда они обнесли одного лошадиного доктора. Тогда господин Тюльпан заглотил пару больших пилюль, от которых все вены в его теле вздулись как лиловые шланги.
