Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

Страха не было. Даже перед кровавым пятном, расползавшимся по ритуальным одеждам. Даже перед неподвижностью любимого, знакомого лица, к которому Ева склонилась, чтобы завершить все по правилам.

Страху не было места.

— …жизнь моя позади, смерть и любовь моя перед моим лицом…

Слова Финального Обмена слетали с губ легко: казалось, она твердила их уже не раз. Слова невесомыми бабочками касались других губ — бледных, сухих, покрытых чешуйками кожи, что уже начала умирать, не в силах вынести заключенную в ней вечность.

— …Пожинающий судьбы, Владыка дорог…

Она почти улыбнулась, думая, в какой ярости будет Герберт, когда очнется. За то, что до самого конца она делала все ему наперекор.

Наверное, потом он поплачет по мертвой девочке, которая так хотела снова стать живой…

— …прими мою душу взамен его души.

Когда Ева выдохнула в его губы свою последнюю мольбу, они были теплыми — как милостивая чернота, ответившая на ее просьбу объятиями, стершими и любовь, и боль, и кровь на ее руках, и ее саму.

…о том, что случилось после, каждый из видевших рассказывал разное. Сходились лишь в одном: никто не успел тронуть Айрес Тибель, когда та упала на эшафоте, будто один из нацеленных на нее клинков ударил ее в сердце, заставив оборвать начатую фразу. И случилось это почти одновременно с тем, как свет на площади погас, растаяв, как и крылья Жнеца.

О причинах этого позже спорили до хрипоты. Случай был беспрецедентный, и наверняка сказать, что произошло, не мог никто; но Белая Ведьма, в замужестве получившая имя Сноуи Миркрихэйр, в своих воспоминаниях о тех событиях склонялась к тому, что всему виной вассальная клятва, укрепленная утраченными рунами Берндетта. Убей Айрес племянника своей рукой, как Берндетт убил Гансера, она фактически разорвала бы связь по собственной воле — и смерть Уэрта прошла бы для нее безболезненно, оставив лишь подарок в виде силы, что свергнутая королева так желала. Сердце Гербеуэрта Рейоля пронзил не ее клинок, пронзил, пока клятва еще действовала — и вассал, с которым после ритуала королеву связала ниточка куда прочнее, чем ей бы хотелось, утянул госпожу за собой.

Только за душу Айрес богам никто не предложил выкупа, чтобы сердце ее смогло забиться вновь.

Эльфы, давно имевшие дело с магическими связями и ритуалами вроде эйтлиха, согласились, что это объяснение выглядит правдоподобно. И хотя объединенными усилиями риджийцы и керфианцы наверняка одолели бы Айрес в бою, такой исход устраивал всех. Бой неизменно повлек бы за собой жертвы, а их тот День Жнеца Милосердного и без того принес немало.

Скелеты опознавали и выносили с площади три дня. Хоронили еще дольше.

Насчет дальнейших событий расхождения были куда разительнее. Кто-то говорил, что первым на трибуну взбежал король, и рыдания вырвались из его груди в момент, когда он подумал, что его брат лежит мертвый. Кто-то кривился, что тирин Миракл не из тех, кто открыто проявляет свою слабость, и трибуну огласил лишь его радостный крик — в миг, когда тир Гербеуэрт сел, непонимающе оглядываясь. Кто-то клялся, что к минуте, когда тирин Тибель добрался до трибуны, наследник уже баюкал возлюбленную на руках; кто-то писал, что влюбленных обнаружил героический призрак, раскрывший коварство Айрес Тибель, и он же первым высказал догадку об Обмене…

В любом случае Обмен был единственным, что могло объяснить смерть Айрес Тибель, живого и невредимого некроманта с алым пятном вокруг сердца и рапиру невесты короля, лежавшую рядом с ее телом.

Конечно, слухи были. Как и негодование. Случившееся вскрыло слишком много тайн, которые переворачивали сложившуюся картину с ног на голову. Были те, кто поставил под сомнение легитимность власти Тибелей, ведь Берндетт не совершал призыва, что доказал благоволение Жнеца его роду; им справедливо указали, что призыв в конечном счете успешно свершил тир Гербеуэрт, королевский наследник, доказав благоволение Жнеца более чем убедительно. Были те, кто негодовал, что король скрывал деликатное состояние невесты; их голоса заглушили другие, восторгавшиеся прорывом некромантической науки, и те, кто не видел в этом состоянии ничего зазорного (в конце концов, лиоретта была скорее жива, чем мертва, и успешный Обмен тому свидетельство). Были те, кто шушукался, что Миракл не заслуживает трона, раз напророченная Лоурэн дева отдала сердце вовсе не ему; но придворные пришли к выводу, что лиоретта попросту влюбилась в брата короля уже после помолвки (девичье сердце изменчиво), а второй ее подвиг лишь подтвердил, что Лоурэн писала о ней, так что корона украшает лоб Миракла совершенно законно.

Что победа над драконом была подвигом из того же разряда, что и величайшее деяние Берндетта, никто так и не узнал. Как и правду об убийстве Кейлуса Тибеля. Это могло бы вызвать слухи, заглушить которые было бы далеко не так просто, — но Айрес Тибель умолкла прежде, чем успела об этом поведать. Кроме нее истину знали лишь король и его брат, а они умели молчать.

И все это меркло в сравнении с тем, какие споры кипели о том, почему тем вечером невеста тирина Миракла, по всем правилам свершившая Финальный Обмен, вместо склепа спала в дворцовых покоях наследника — отнюдь не вечным сном.

Что ее разбудило, Ева не помнила. Помнила лишь нырок из черноты, где не было ничего — ни чувств, ни воспоминаний, ни снов, — и как уставилась перед собой, пытаясь понять, кто она, где она и почему над головой ее висит балдахин, похожий на те, какие пылятся над кроватями в средневековых замках.

Кусочками, словно паззл, сложила рывками возвращающуюся память.

Жнец. Призыв. Скелеты.

Обмен…

Она лежала на несносно мягкой постели, топившей ее в пушистой перине, и думала, что это не слишком похоже на тот свет — и о том, что это могло значит, думать ей совершенно не хотелось.

Если она здесь, значит, Обмен не удался. Если Обмен не удался, значит, Герберт…

…она не сразу не поняла, что не так в глубоком, порывистом дыхании, которым тело отозвалось на отчаяние, всплеснувшееся в душе. И в ощущении тепла, которым окутывало ее одеяло из мягчайшей шерсти, что Ева когда-либо видела. И в запахах — воск и цитрус, — бивших в нос, и в мерных, едва заметных судорогах, с которыми что-то билось в груди, в ушах, затылке…

…она дышала.

Новый вдох замер в легких — позволяя сполна насладиться чудесными, давно забытыми ощущениями недостатка воздуха и сердца, от возмущения ускорившего ритма.

Она дышит. Ее сердце бьется. Под ее кожей пульсирует кровь: теплая, отдающая это тепло шерсти, что хранила и грела ее в ответ.

Это потрясающее открытие заставило Еву сесть — и увидеть Герберта, молча следившего за ней из кресла подле кровати.

— С пробуждением, — сказал он.

Бледно-золотые пряди, среди которых затесалось несколько серебряных, падали на белый хлопок домашней рубашки. Руки, сцепленные в замок, лежали на коленях, затянутых в темные брюки. Он казался чуть бледнее обычного — и осунувшимся не больше, чем в период одержимой работы над ее воскрешением.

— Как себя чувствуешь?

Ева вспомнила далекое, очень далекое пробуждение на алтаре.

— Следующим вопросом будет «как тебя зовут»?

Ей почти удалось сказать это иронично и не слишком хрипло.

Он не улыбнулся — лишь в глазах Ева увидела то же облегчение, что осветило их в день, когда он впервые услышал ее голос.

— Нет. — Герберт поднялся с кресла. — Через это мы уже проходили.

Ей хотелось задать ему тысячу вопросов. Но она лишь смотрела, как он садится на край постели — пытаясь поверить, что все это не сон, не сладкий обман посмертья, подаренный глупой девочке за самопожертвование.

— Ты жив, — произнесла она, словно слова могли сделать все более реальным.

— Твоими стараниями.

— Я жива.

— Не совсем твоими стараниями.

Глядя на его лицо, выбеленное не усталостью — бешенством, Ева вспомнила о своих последних мыслях перед концом.

Предсказуемый, несносный мальчишка…

— Я предупреждала: если мне потребуется умереть за тебя, я умру.