Виктор Голявкин - Любовь и зеркало (рассказы)

— Фокусник я, понимаешь, циркач.

— Фокусник? А не врете? Ну-ка, съешьте сейчас подушку.

— Я ее уже съел.

— Я вам другую сейчас принесу. Он удержал меня за рукав.

По лестнице кто-то шел. Кто-то шел к нам на чердак.

— Погоди, — сказал фокусник, — я сейчас. Он исчез в окне.

Вошла моя мама.

— Что ты делаешь здесь? — закричала она.

— Ничего.

— Ты даже еще и белье не повесил!

— Мама, — сказал я, — здесь кресло есть.

— Какое еще такое кресло?

— Есть, — сказал я.

— Не болтай чепухи.

— Я не болтаю.

— Если б знал отец, что за сын у него! — сказала мама.

— А ты можешь стоять за окном? — спросил я.

— Пошел вон! — закричала мама.

Она, ругаясь, вешала белье, которое я не успел повесить.

Где-то рядом раздались выстрелы.

— В кого-то стреляют, — сказала мама.

Мы спустились домой.

Всю ночь я не мог заснуть.

Я встал рано утром, на цыпочках вышел на кухню, взял лампу, зажег ее и пошел на чердак.

Я прошел в дальний угол, туда, где должно быть кресло. Никакого кресла там не было.

СПОКОЙНОЙ НОЧИ

Я встал ночью с кровати выпить воды. Мне стало как-то не по себе. Словно в комнате кто-то есть, только прячется. Повернувшись к окну, я вскрикнул и, отскочив назад, налетел на стол и больно ушиб позвоночник. На подоконнике сидя спал мальчик Петя, соседкин девятилетний сын. Он спал, головой уткнувшись в колени. Я закричал во все горло:

— Петя, почему ты здесь спишь?!

В ответ только тикал будильник. Я прислонился к стене.

— Петя, — сказал я, — вставай…

Петя не просыпался.

— Вставай! — крикнул я.

Одним прыжком я у окна. Больно стукнулись пальцы о раму. Я стал шарить по подоконнику… В дверь постучали.

— Кто там? — спросил я хрипло. За дверью раздался Петин голос.

— Что тебе?

— Меня мама послала…

— Почему ты спал у меня на окне?

— Я не спал у вас на окне.

— Ты сидел на окне, Петя.

— Я не сидел на окне, я спал.

— Ну да, спал, черт возьми, а зачем ты там спал…

— Я не там спал, я дома спал. Вас мама ругает. Она говорит, ей рано вставать.

— Ну и пусть встает, а я тут при чем.

— А вы не спите.

— Так что до этого твоей маме?

Зашлепали по коридору сандалии. Подошла к двери Петина мама.

— Что у вас там происходит? — спросила она.

— Простите… Ради бога, простите… В общем, что-то мне показалось… я, кажется, крикнул…

— Еще как крикнули, милый мой.

— Да, да, что-то вроде… Как будто… Теперь все в порядке…

— Последнее время вы часто кричите.

— Да… — сказал я, — да, да. Да, да, да…

— Вставать рано… — сказала Петина мама.

— Да, да, — сказал я.

— Пете в школу… — сказала Петина мама.

— Хороший мальчик ваш Петя…

— Вчера пятерку принес.

— Молодчина, Петя.

— Две пятерки принес, — сказал Петя.

— Две пятерки, — сказала Петина мама. — А ваш брат пишет?

— Сейчас что-то нет.

— Ну ничего, напишет…

— Беспокоюсь я.

— Ну что вы, это вы зря…

— Может быть.

— Поверьте мне.

— Спокойной ночи.

Зашлепали по коридору сандалии.

— Петька, — позвал я, — иди сюда…

Босые ноги вернулись к двери.

— Чего вам?

— Это правда, что ты не сидел на окне?

— А что мне там сидеть…

— Это верно… Что тебе на окне сидеть…

МАНДАРИНЫ

Луна сидела на крыше. Проспект пустел. Я останавливался у витрин. Витрины горели во тьме как фары. Они приковывали взгляд. Невольно я глядел на них.

Я разглядывал спорттовары. Много там всякой всячины: мячики и мячи, сетки и сеточки, горы свистков и скакалок, чехлы и шины, спицы и обручи и спортивные пистолеты.

Я подошел к фруктовой витрине. Меня привлекли мандарины. Вдруг за углом кто-то крикнул: «Эй!» Может, мне показалось? Все может быть. Но даже если кто и крикнул, то это не мне. Кто станет звать меня в такой час? Ну, конечно же, это не мне…

Мне захотелось вдруг мандаринов. Если бы магазин был открыт, я купил бы их штук десять. Даже больше. Я съел бы их даже двадцать. Как жаль, что закрыт магазин!

Мандарины лежали горками. Я стал считать, сколько их в каждой горке, как вдруг кто-то шепнул мне на ухо: «Тррр…» Я обернулся сейчас же. Тррр — это бог знает что. Каждый бы обернулся, скажи ему в ухо: «Тррр…»

Если бы мне сказали не на ухо, я не подумал бы оборачиваться. Как поступили бы вы? Сказано было негромко, даже шепотом — дело вот в чем — сказано было в ухо.

Передо мной стоял человек. Я не успел разглядеть его. Я не знаю, стар он был или молод. Я не помню, как он был одет. Я помню только, что он улыбался. Он улыбался так мило, что… я улыбнулся тоже. Я его никогда не видел. Я встретил его впервые. Но улыбнулся ему невольно — каждый бы улыбнулся ему. Он спросил меня: «Репина знаешь?» Знал ли я Репина? Конечно, знал. Это известный русский художник.

Мне бы надо спросить у него, что ему надо и какое дело ему до того, что я знаю и чего не знаю. А я сказал: «Знаю…» Он позвал меня за собой. Мы зашли за угол, в темноту. Он негромко спросил: «Репин дома?» Признаться, я испугался. Я подумал, он сумасшедший. Репин не мог быть дома. Он давно умер. Он умер много лет тому назад.

Он мог укусить меня или стукнуть. Бежать? Он побежит за мной. Нельзя бежать. Я сжал кулак.

— Что надо?

— Репин дома? — спросил он опять.

«Точно, — решил я, волнуясь, — он псих». Боясь нападения с его стороны и не представляя, на что он способен, я сказал:

— Да, дома.

Повернувшись ко мне спиной, он свистнул. Я думал, меня будут грабить. Народу поблизости не было. Я хотел ударить его ногой, это было очень легко, но из темноты к нам шла тень с чем-то очень большим, как ящик, и я решил поглядеть, что будет. Бесспорно, меня не будут грабить. Зачем бы грабителю ящик?

Тень сказала:

— Бери и скачи…

Я разглядел лицо тени: у типа было щетинистое лицо. Глаза блестели во тьме. Он протягивал ящик мне.

— Бери и скачи, гоп-гоп, — добавил он раздраженно. Мой первый знакомый подтолкнул меня. Притом он тоже сказал:

— Скачи, милый, в сито…

Они говорили странно. Это показалось мне черт знает чем, я ничего не понял.

— Куда нести его? — спросил я про ящик.

Мои коленки чуть-чуть дрожали. Мне было страшно.

— В сито неси, — гаркнул детина и дал мне в лоб ладонью.

Я покачнулся. В голове у меня застучало. Чудом я не упал. Дрожащими руками держал я ящик. Я нес его как в бреду. Я нес его по темным улицам, тяжело дыша. Нес, оступаясь на каждом шагу. Я чуть не плакал. Куда я должен его нести? Я принес ящик домой. Положил в передней. Всю ночь я не мог уснуть. Заснул лишь под утро. Мне снились кошмары. Я открыл ящик к вечеру.

Ровными рядами, завернутые в тонкие бумажки, лежали в ящике мандарины.

НУ-КА ВСТАНЬ, МАЛЬЧИК!

Мальчик Митя был уже в таком возрасте, что вполне мог сказать слово «мама».

Мама Мите говорит:

— Скажи — «мама».

А он молчит.

Папа ему говорит:

— Скажи — «папа».

Так он тем более молчит. Он знал от взрослых, что это слово в самом раннем детстве обычно вторым произносится. И про себя думает: «Для того, чтобы произнести хотя бы одно слово, нужно пошевелить языком. А вот как раз этого-то мне и неохота. Поесть мне все равно дадут, попить дадут, гак что вполне можно ничего не делать!»

Надо отдать должное: в этом смысле он был очень даже сообразительным, этот малыш. Он, как говорится, с колыбели понял, что его все равно будут кормить, если он даже и просить об этом не будет.

Он еще дальше пошел в своей сообразительности. Он мог предположить, что его переведут на самое усиленное питание. Он так рассуждал: «Родители подумают, будто я не здоров, раз так долго не могу произнести слово «мама», и будут меня вовсю кормить разными вкусными вещами, чтобы я как можно скорее произнес это слово». И верно. Родители его вовсю кормили, изо всех сил старались — такие порядочные, любящие своего ребенка отец и мать.

Митя тоже старался. Можно только позавидовать его блестящему аппетиту.

Однажды, дело было вечером, папа с мамой сидели за столом и пили чай с вареньем. А Митя смотрел из своей кроватки на прекрасное варенье, ему вдруг захотелось чайку, и он вслух вздохнул.

— Эх, папаша, мамаша, — сказал он, — дали бы и мне чайку с вареньицем, ей-богу, очень хочется…

Он тут же испугался, что теперь ему и впредь придется шевелить языком, если родители услышали, но опять вслух сказал:

— Фу-ты, черт!..

Родители моментально повернули к нему свои головы. Надо себе представить, как они удивились! Мама выронила чашку с чаем, и чашка разбилась вдребезги. А папа бросился вон из комнаты и долго стоял на лестничной площадке, ничего не понимая. Он никак не мог вернуться в комнату от перенесенного удивления и страха. В конце концов он вернулся на цыпочках.