Витаутас Петкявичюс - Великий охотник Микас Пупкус

Смельчаку, доставившему отпечаток когтя указательного пальца правой передней ноги чудища, будет выплачена вышеуказанная сумма и присвоено звание почетного обывателя страны.

И чем дальше я читал, тем большая злость разбирала. Нечего сказать, культура! Чего только не выдумали, чего не понаписали! А для моего призыва беречь воду места не нашлось. Только в самом конце газетной страницы маленькими-премаленькими буковками была напечатана заметочка:

Некий иностранец Майк Пупке из старой, доисторической бутылки обращается к нашей славной молодежи с призывом беречь воду.

Какая наглость!

Заниматься очисткой воды в такое время, когда по нашему свободному миру расхаживают всякие недобитые стегозавры, равносильно самоубийству. Ничто нам не грозит, пока мы можем утолять жажду чудесным освежающим напитком мистера Кука "Пей-лей-не-жалей"!

Примечание: вода годится также для поливки улиц.

Обозлился я на такую глупость и хотел было разорвать газету на мелкие клочки, но вовремя одумался, спрятал ее в походный мешок и решил:

"А почему бы и мне не половить рыбку в мутной воде?" Порылся в кармашках своего рюкзака, отыскал запасную снасть и стал удить через дыру в бочке. Правда, с наживкой дело обстояло хуже. Ну, да и тут выход нашелся. На какую только приманку я ни ловил рыбу, а вот на волчий хвост еще никогда не доводилось. Ну, да в жизни всякое случается. Забросил удочку, жду без особенной надежды. И вдруг — хлюп! поплавок рвануло, я — дёрг! и подсек окуня. Да какого — в противогазе. Честное слово, не вру! Своим глазам не поверил, забросил еще раз. За окунем — ерш, без маски, зато жабры куском марли обмотаны. За ершом пескарь попался, только тот уже безо всего, закаленный. А напоследок щука клюнула. И представьте, ухитрилась натянуть на нос фильтр с густой сеткой. И так с голодухи исхудала, что ребра по чешуе скребут, того и гляди бока проткнут. И пошло-поехало, успевай только вытягивать. Соль, жалко, кончилась, а то бы я на всю жизнь рыбы насолил, не хуже траулера. Тут-то я и взял в толк, почему это волк без всякой снасти, одним только хвостом зимой в проруби пропасть рыбы наловить может. Оказывается, хвост-то у него не простой, чудотворный. Счастье, что об этом, кроме меня, никто не проведал, а то ни одной рыбешки нигде не осталось бы, волчьими хвостами даже в колодцах бы рыбу повыловили.

Но через несколько дней надоело мне мелочиться. Выбрал леску покрепче и решил заняться крупной рыбой. На большой крючок нацепил остатки волчьего хвоста, три раза плюнул, три раза дунул и забросил удочку. Откуда ни возьмись, окунь граммов на пять — хвать! наживку. Я не шелохнулся — и так некуда этой мелочи девать.

Жду, что дальше будет. Вскоре ерш килограммов на пять появился — ам! и заглотнул окунишку.

Ну, думаю, не горячись, Микас, еще погоди.

Обрадовался ерш добыче, кинулся с нею плыть против солнца, а в этот момент на него щука ка-ак налетит. Ну и щука, доложу я вам, килограммов на пятнадцать, даже вода вокруг бурунами пошла, вылитый дракон из подводного царства.

Но у меня выдержки хватает! Не тяну, жду. Знаю, что это еще не конец. Если уж в реке водятся такие щуки, то каковы должны быть сомы?!

И вдруг чувствую: бочка моя — плюх! погружается и снова всплывает. Только — ух! книзу и снова наверх, только — оп! и опять на поверхность, а как выскочит — торпедой несется, вода перед ней раздается. Даже бока у бочки раскалились от сильного трения о воду. А сом и не помышляет снижать скорость. Выскочит из воды, обернется и опять вперед как бешеный устремляется. Тянет мое обиталище со скоростью пятьдесят узлов в час, не меньше. А весу в этом соме — пудов пять, если не больше. Мчится бестия, даже Чюпкус на берегу отставать стал и в конце концов совсем с глаз скрылся.

От этой страшной скорости я нечаянно взял да и вздремнул. Не знаю уж, сколько времени проспал, но пробудился от сильного толчка, сомище, видно, рванулся изо всех сил. Выглянул я наружу и вижу — застряла моя бочка между льдинами.

"Ну, затащил меня сомище в Ледовитый океан, а сам с крючка сорвался".

Так оно и было.

Поглядел я на остатки удочки и принялся сома ругать:

— Твое счастье, что ушел, а то бы я с тебя шкуру, как чулок, спустил и соломой набил. За твое чучело любой музей на свете мне мешка денег не пожалел бы, — говорю я, а перед глазами стоят метровые усищи сома, шлепают по воде как весла, все режут воду могучие плавники, как корабельные винты…

Но много ли руганью да мечтами о вознаграждении поможешь, если вокруг от снега белым-бело, если последние разводья льдом затягивает, если солнце третий день висит на том же самом месте и ни чуточки не греет?

"Вот так попал я в переплет", — думаю, и от этих мыслей вроде еще холодней стало.

Ну и ну!

ШКУРЫ БЕЛЫХ МЕДВЕДЕЙ

Далеко журавль летает, долго крыльями машет, а мозолей не набивает.

Как хорошо, что я везучий. Помню, упал как-то раз в колодец. И ничего. Пока падал, воображал, что лечу. Когда вниз головой в холодную воду плюхнулся, показалось — купаюсь. А как вынырнул с рыбой в зубах, померещилось, будто я на рыбалке, только что на берег карабкаться трудновато.

А в другой раз свалился я с дерева, изрядно трахнулся, да вдобавок на спящего ежа. Подскочил выше собственной головы от радости: "Вот счастье так счастье!.. Кабы не еж, прямо в чернику угодил бы, все штаны перепачкал!" И теперь не стал я печалиться, что в холодные края попал. А что холодные, так уж холодные: двое суток ногами притопывал, прыгал, бегал, руками махал и все никак согреться не мог. Стал думать:

"Как хорошо, как замечательно!.. Что бы я стал делать, если б в африканской пустыне очутился? Там ведь как на сковородке — тощая шкварка от меня осталась бы. А тут как-никак могу еще руками махать и зубами лязгать…" Когда третий день был на исходе, в морозной белой тиши услышал я странный звук. Удивленный, приложил ухо к льдине, прислушался.

Ничего.

И снова прозвенело что-то, как бубенцы на коне, и смолкло. Вокруг бело и тихо. Так бело и так тихо, что, кажется, и снег, и лед, и иней не от стужи, а от этой мертвой тишины застыли-замерли. Холод лютый, глаза иголками колет. Зажмурился я и сквозь сомкнутые ресницы вижу — Чюпкус вдали бежит. Елки сосновые, радость какая! Это от него звон идет — до того весь облип гвоздями, железками, жестянками, пробками от старых бутылок, на спине торчит и поет на разные голоса пила острозубая, та, что в лесу дровосек забыл, а Чюпкус мимоходом примагнитил.

— Песик ты мой, спаситель дорогой! — расчувствовался я и чмокнул верного друга в холодный нос. И, не мешкая, взялся за дело. Оторвал от его хвоста клещи, пилу и принялся мастерить. За полчаса управился: стянул бочку обручами поплотнее, выпилил дверцу, залез внутрь и выспался хорошенько. И впервые вздохнул полной грудью. После всех канализационных запахов, которыми я надышался, пока плыл по реке, у меня от чистого воздуха закружилась голова. Помню только: не дышал я — залпом пил чистый и сытный воздух.

Потягивал, будто остуженный в холодильнике рыбий жир, пока не начал кашлять. А как закашлялся, сообразил, что одним воздухом жив не будешь. Нужно шкуру какую-никакую, да пожевать чего-нибудь раздобыть. Огляделся, но ничего подходящего не увидел. Вокруг, сколько глаз хватает, мертвая ледяная пустыня. А над ней, в вершке над землей, солнце висит — и не заходит и не греет. Мороз залазит под одежду, нос щекочет. Не столько щекочет, сколько щиплет да кусает.

"Вот когда горьким причитаниям научусь. Это тебе не родной Балаболкемис! Ну ничего, разок можно пострадать за все шутки и розыгрыши", — подумал я, ободряя себя, но зубы все-таки продолжали выбивать дробь. На всякий случай попробовал каблуком толщину льда.

— Ничего, осторожность никогда не помешает, — объясняю Чюпкусу, но он испуганно скулит и никаких объяснений слушать не желает. — Видишь ли, дружище, на Северном полюсе куда почетнее три раза подряд замерзнуть, чем один раз утонуть. Ясно?

Чюпкус в ответ весело замахал хвостом.

— Да ты погоди радоваться, собачий сын, будем рассуждать по-мужски. Если под ногами лед громоздится, значит, под ним обязательно должна вода плескаться. А где есть вода, там и рыбы живут, и птицы, и звери. Словом, хороший охотник только в заповеднике может помереть с голоду, в любом другом месте он пропитание добудет, хоть ты его ко льду, хоть к камню, хоть к крыше за ногу привяжи.

Не тратя ни минуты, стал я гимнастику делать по одной очень сложной и мало кому известной системе лесных загонщиков. На бегу кричал, руками махал, как ветряная мельница крыльями, а остановившись, молчал и глубоко дышал, то одну, то другую ноздрю зажимал.

Но на полюсе — это тебе не в отцовском доме, так скоро не согреешься. Разделся я, снегом растерся до красного каления и пошел разведать, что вокруг делается. Спешить было некуда, до захода солнца оставалось по меньшей мере пятнадцать суток.